— Медведь, — прошептал Леня.
Мы видели его вполне отчетливо. Зверь, потряхивая холкой и негромко фырча, бежал, загребая широкими лапами высохшую за день пыль, направляясь в поселок.
А ведь там одни женщины. Мария. Ее сынишка…
Мысль у всех нас троих сработала одинаково. Виктор вынул из кармана патроны и дрожащими руками принялся заряжать ружье.
— Давайте! Идем за ним. Надо ему помешать. Дойдет до колодца, дальше пустырь… Там и возьмем его сразу в три ствола. Хотя бы отпугнем, — приказал он нам. Мы с Леней молча согласились.
Медведь бежал уверенно, не оглядываясь. Он даже не нюхал воздух, как это обычно делают животные, оказываясь в незнакомом месте. Он шел напролом, без всякой опаски, чувствуя себя как дома рядом с человеческим жильем.
Мы боялись, чтобы он не свернул куда-нибудь по пути. Но он и не собирался. Он шел прямо… Прямо к избе Марии.
Когда мы это сообразили — Виктор поднял руку и вполголоса скомандовал нам:
— На счет «три»! Раз… Два… Т…
Он не успел выстрелить — Мария схватила его сзади за локоть и рванула ствол ружья вверх. Я слышал, как щелкнула осечка.
— Не надо! Вы что?! Вы же обещали!
Мы с Леней опустили ружья. Мария стояла перед нами растрепанная, с горящим от гнева лицом, и глаза ее сияли зло и отчаянно.
— Не троньте! И ты их не тронь!
К кому она обращалась? Я глянул — и обомлел. Как и оба моих товарища: в сером сумеречном свете на глухой стене сарая прорисовывался черный силуэт… человека. Это в него мы собирались стрелять только что?
В течение нескольких секунд мы видели его тень совершенно отчетливо. Потом зашуршал бурьян, и мы услышали, как зверь убегает сквозь заросли высохшей полыни и пижмы.
— Господи, спаси и помилуй, — пробормотал Леня, который до сих пор среди верующих себя не числил. Мария заплакала.
— Первый раз он появился здесь зимой сорок второго. В соседнем селе стояла расквартированная немецкая дивизия, а у нас этих фашистов в общем-то и не было. Но они приходили. Дважды. Первый раз, чтобы расстрелять всех, кто к советской власти имел отношение. Тогда они конюха-инвалида убили — он партийным числился. Второй раз явились на мотоциклах четверо, и продукты, какие у наших женщин еще оставались, хотели отобрать. Забирали все подчистую, не смотрели, что с детишками бабы. А как им после жить? Это ж голодная смерть! Тетя Нина Скворцова не захотела им своих коз отдать — они ее избили. Вошли в избу, все вверх дном перевернули, нашли самогон. Устроили себе праздник. Нину и дочку ее, Алену, заставили прислуживать, а сами напились, как черти. Пошли песни горланить… Аленка красивая была, они ей велели раздеться и так, голышом, перед ними плясать. Она, конечно, отказалась. Отбивалась от них, как могла. Мать за Аленку вступилась, так немцы обоих из автомата постреляли, весь двор кровью залили… И хотели уже в другой дом идти, продолжать свою гулянку… Тут он и вышел прямо на них. Явился из лесу — бока ободранные, худой. Сразу понятно — шатун. В берлогу не залег. Сам не спит и другим покою не даст. Немцы даже за оружие схватиться не успели — всех четверых разодрал медведь в клочья. Бабка моя у забора стояла и видела, как он уходил, — идет, а за ним кишки окровавленные волочатся чьи-то, к лапе прилипли. Морда от крови лоснится.
Бабка прям обмерла, думала — теперь и ей конец. Но нет. Ничего он ей не сделал. В тот раз…
То, что он не медведь, а оборотень, это только потом узнали… Когда у наших деревенских баб стали дети странные рождаться. Такие… со звериными повадками. Моя мама говорила, что он не виноват. Не по своей воле таким стал. Был же и он когда-то человеком. Молодым лейтенантиком после училища попал на фронт в самые первые дни войны. Полк его осенью сорок первого угодил в окружение, и он единственный из всей их команды выжил. Немцы гнали их, расстреливали с воздуха. Все побежали в лес. И он тоже. А там провалился в медвежью берлогу, и что-то случилось с ним… Только он не помнит ничего. Память отшибло. Знает только, что в берлоге той он был не один.
Ну вот так оно и получилось. Все время, пока война шла, Шатун нашу деревню от чужих оберегал. В старую охотничью сторожку бабы ему еду носили, прикармливали. Зимой-то и зверью в лесах голодно, а Шатун вроде и не совсем зверь.
Места у нас глухие, в стороне от дорог. Как только появлялся где незнакомец — приходил зверь и разбирался с ним прежде всех деревенских. Бывало и страшно. Если кто ему в чем не угодит… Наказывал и своих.
Но за всю войну ни один фашист до нашей деревни не добрался больше. А уже после войны… Пытались женщины от медведя избавиться. Но не смогли. По доброй воле он не уходил. Надеялись, что мужики с фронта домой вернутся, справятся. Но вернулись всего двое — Трофим Кудрявцев без ноги и Антип Захаров контуженый. И того, и другого медведь заломал. Чтоб и мысли не было ни у кого из-под его власти выйти.
Так и жили мы много лет. Некому стало со зверем воевать. А зачем? Мы же все тут одна семья. — Мария горько усмехнулась и вытерла лицо рукой, словно бы смахивая с него заботы и обиду.
— Знаете, почему деревня такая пустая? Все, кто у нас рождается, рано или поздно уходят к нему в лес. В здешних лесах много наших… Живем тут и не знаем, когда кровь оборотня в нас проснется. Только одно знаем наверняка: что проснется. И тогда мы уйдем в лес и уже обратно не вернемся…
