Частная. Пациенты обязаны иметь при себе паспорта? Нет, не обязаны! Всю ответственность за больных несет врач, и только он устанавливает режим их пребывания в клинике. Скажет доктор: к такому-то ужасно больному человеку никого не пускать — и не пустят. Хоть сам жандармский генерал по его душу явится! А если и прорвется, допустим, какой-то ретивый генерал к кому-то в палату — что он там увидит? Полуовощ в летаргической спячке? Ну и что с него взять?
Нет, что ни говорите, но частная клиника и сочувствующий доктор-заведующий — это практически шапка-невидимка для мятежника в бегах — настоящее сокровище. И признаваться кому-то в подобных счастливых связях — все равно, что выигрыш от лотереи в помойку бросить. Глупость!
— А если троюродный брат Грина вовсе не сочувствовал ему как эсеру? Может, доктор был законопослушным гражданином? — сказал я. Доводы Шалимова меня заинтриговали, но показались спорными.
— О! А я разве не сказал? — Реставратор взглянул на меня с удивлением. — Доктор Гриневский — поляк! Этим все сказано. Поляк и мятежник — в Российской империи это были практически слова-синонимы. Поляки? Основные заводилы в любой заварушке!
Более того — я убежден, что, если как следует покопаться, обнаружится, что и больницу доктор Гриневский открыл не только на собственные средства. Скорее всего — при участии революционных капиталов. Вспомните историю Саввы Морозова! Ведь это была распространенная практика в те времена: революционеры спонсировали легальные заведения, чтобы под их прикрытием проворачивать нелегальные дела. И удобно, и обоюдовыгодно.
— Но, как я понимаю, кроме ваших умозаключений, никаких доказательств нет! Вы сами признали.
— Документальных — нет. Но есть одно косвенное свидетельство. Художественное. Я имею в виду рассказ Грина «Серый автомобиль». Этот текст и чудом найденная в архиве история здешней больной, баронессы Р. — детали одной головоломки.
Баронесса лечилась у доктора на Поварской и здесь, в Гребнево, тоже. В 1919 году она скончалась от тифа в возрасте 24 лет. Я уверен, что Александр Грин видел баронессу и был с ней знаком. История ее жизни и помешательства так живо тронула его, что он описал это в своем рассказе. Сходство, знаете ли, невероятное!
— В чем именно? — не понял я.
— В кукле! — воскликнул Шалимов. Глаза и щеки у него полыхали, и этим он теперь отчасти походил на останки гребневской усадьбы: лицо приобрело кирпичный оттенок.
— Да! Все дело именно в кукле.
Куклу изготовили в Германии по заказу одного из немецких княжеских домов и доставили с нарочным, адресовав посылку Александре-Софии, урожденной баронессе фон Рённ.
Но первой коробку открыла ее мать. Потому что, когда подарок принесли в дом, сама баронесса, красная и сморщенная, лежала на пеленальном столике, окруженная патронажными сестрами, няньками и мамками. Ей было несколько часов от роду, и она вызывала восторг у всех, кто ее видел.
Вернее сказать, у всех, кроме ее матери — Екатерины Ивановны фон Рённ, юной супруги Александра Федоровича.
Барону было 35, когда он женился на выпускнице Смольного института, высокородной аристократичной красавице. Это был красивый союз, но супруга барона оказалась слишком хрупкого сложения. Первые роды едва не убили ее.
Может быть, поэтому, пока все охали и ахали над новорожденной девочкой, сама Катерина Ивановна, лежа в постели и едва дыша, не проявляла никакого интереса к дочери. В младенце она все еще видела угрозу собственной жизни, и ей не хотелось брать на руки это неприятное существо.
— Не сейчас. Не могу, — сказала она, когда девочку поднесли к ней, завернутую в пеленки, и она глянула на припухшие закрытые глаза, на мокрые редкие рыжие волосики на крохотной голове младенца. Катерине Ивановне примерещился кусок сырого мяса, глумливо упакованный в кружево. Баронесса с трудом удержалась от крика, увидав, как тонкие синюшные пальчики существа внезапно шевельнулись и ухватились за край пеленки. — Нет! Пожалуйста! — непроизвольно задрожав, воскликнула юная мамаша, отталкивая белый кулек, который нянька пыталась положить ей на руки.
— Дайте отдохнуть баронессе. Она слишком устала, — решил муж Катерины Ивановны.
Александр Федорович считал, что поступил эгоистично, ранним замужеством и материнством отняв у супруги юность. И поэтому проявлял снисходительность, потакая капризам жены.
— Оставьте ее, — велел барон.
Катерину Ивановну оставили в покое.
Материнский инстинкт просыпался в ней медленно, поднимаясь из глубины ее натуры, словно хищная рыба со дна заросшего тиной озера.
Новорожденную вскармливала веснушчатая Фекла, недалекая, но тихая и спокойная деревенская женщина, у которой недавно умер сынок.
Баронесса, поправляясь, навещала дочку в ее детской. Александра-София родилась слабенькой. Она плохо спала, после каждого кормления у нее случались колики и приступы шумного, истеричного плача. Врачи не позволили родителям окрестить ее, опасаясь, что дитя не выдержит суровой процедуры погружения в воду.
Юная Катерина Ивановна терялась, когда ребенок начинал плакать. Сама еще слишком слабая, она быстро утомлялась и возвращала девочку Фекле.
