Лексикон

Она по кусочкам снимала с себя кровь Ли. Высохшая кровь превращалась в чешуйки, поэтому она могла очиститься, снимая их одну за другой. Возможно, «очиститься» было не самым правильным словом. Она испытывала дикое отвращение, но продолжала, потому что альтернатива была еще хуже. С каждым снятым кусочком Ли ей становилось лучше.

Шли дни. Во всяком случае ей казалось, что дни. Ее мучила страшная жажда. А потом началась дрожь, которую невозможно было унять. Кишечник и мочевой пузырь перестали работать. Она чувствовала их внутри, они были как камни. Она считала, что ее намеренно пытают. Ее физиологические потребности намеренно не удовлетворялись.

Она думала об Элиоте. О том, знает ли он, что она здесь. Она решила, что нет, потому что если бы он знал, то обязательно пришел бы. Ну, была у нее такая уверенность. Да, конечно, она оставила его лежать лицом вниз на дороге у Брокен-Хилл, и было бы абсолютно разумно, если бы Элиот возненавидел бы ее всеми фибрами своей души. Но ей почему-то казалось, что те отношения, что установились между ними, допускали ошибки, причем крупные. И что когда эта дверь откроется в следующий раз, на пороге будет стоять не Йитс, а Элиот, и его взгляд будет полон упрека, но в нем также будет прощение и надежда.

Она подумывала о том, чтобы снять белье: оно было заляпано кровью Ли, и от этого она чувствовала себя грязной. Это могло бы подействовать на Йитса устрашающе. «Ничего, кроме Эмили, старина». Но она не стала этого делать. Она не была до такой степени агрессивна. Она заставляла себя периодически слезать с банкетки и прыгать на месте или хотя бы делать приседания. Она не просто лежала без дела. Свет никогда не выключался. Она не могла определить, сколько времени прошло. У нее в голове кружились и кружились разные мысли. Иногда она ловила себя на том, что поет.

* * *

Элиот свернул на подъездную дорожку и медленно подъехал к школе. Час был поздний, в большинстве комнат свет не горел. А вот у Бронте окно светилось. Он несколько мгновений сидел неподвижно, затем вылез из машины и вошел в здание.

Коридоры были пусты. Он давно не был здесь, и школа казалась чужой, хотя ничего не изменилось. Он прошел в Восточное крыло, встретил мальчика с белой ленточкой на запястье и с темными кругами под глазами, что-то бормотавшего на латыни. Мальчик увидел Элиота и замолчал, на его лице появилось страдальческое выражение. Элиот не остановился.

Он постучал в дверь Бронте. Она властным голосом, который приберегала для учеников, крикнула «Входите!», и он вошел. Шарлотта сидела за письменным столом, окруженная бумагами, ее волосы были собраны наверх, но пряди так и норовили вырваться из-под шпилек. Она отложила ручку и откинулась на спинку кресла.

– Как ты вовремя. Я уже начала собирать бумаги. – Бронте вытянула руку. – Присядешь?

– Я еду в Сирию.

– О, – сказала она. – Когда?

– Сейчас. Сегодня ночью.

Шарлотта кивнула.

– Тебе обязательно нужно побывать в музее в Дамаске. У них есть дощечка с древнейшим из известных линейных алфавитов. Он очень простой.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

Она замерла.

– Я не совсем поняла, что ты имеешь в виду.

Элиот оглядел комнату.

– Ты помнишь те часы, что у меня были? Цифровые, они будили меня, чтобы я успел вернуться в свою комнату до рассвета. Я ужасно боялся, что будильник в них не сработает. Что я просплю.

– Элиот. Прошу тебя.

– Этвуд знала, – сказал он. – Она сама сказала мне об этом, много лет назад.

– Пожалуйста, – сказала Бронте.

– Мы считали себя такими хитрыми. Надо же, забеременеть у них под носом… А когда… когда мы были вынуждены все прекратить, мы думали, что это тоже тайна. Мы прекратили, так как боялись, что про нас узнают. Но они знали.

Ее глаза блеснули.

– Зачем ты все это говоришь? Ты пришел, чтобы скомпрометировать меня?

– Нет, – сказал Элиот. – Господи, нет.

– Тогда остановись.

– Они убедили нас. Не произнеся ни слова.

– У нас не было выбора, Элиот.