жаркая пыль; на миг мы ослепли, но бронепоезд упрямо пер вперед, волоча за собой широченный черный шлейф. Зола обильно устилала груды легко воспламеняемого мусора, и кое-где уже появились первые язычки пламени – из зольника сквозь решетки колосников на грунт сыпались мелкие раскаленные угли.
Но на самом рутьере это никак не сказалось – только дым из трубы повалил как будто бы гуще. Плюющаяся паром громадина добралась до края площади, вперлась в переулок, от которого было уже рукой подать до стены, огораживающей портовые постройки, – и встала. Передние колеса тягача не смогли вскарабкаться на кучу строительного хлама; а когда машинист резко сдал назад, собираясь одолеть препятствие с разгона, «состав», сложившись по сцепкам, намертво застрял между домами. Локомобиль дергался взад-вперед, тщетно пытаясь выдраться из ловушки, – и тут с плоских крыш домов на нас кинулись вогабиты.
Их встретили огнем в упор. Стреляло все – от картечницы до карманного «пепербокса»[52] фройляйн Штайнмайер. Паровая пушка на носу какое-то время молчала – наводчик никак не мог развернуть медный хобот брандспойта так, чтобы встретить атакующих сверху, с крыш, бедуинов, – но десять секунд спустя навстречу им ударила струя раскаленного пара.
То, что было потом, показалось мне отвратительной сценой из фильма ужасов – да только это был не фильм. Сквозь плотную завесу пара я увидел, как лица обваренных мгновенно покрываются жуткими багровыми, размером с кулак, волдырями, как клочьями слетает с них кожа; как визжащее, освежеванное, заживо сваренное НЕЧТО валится под дергающиеся туда-сюда колеса рутьера. Как мечется по плоской крыше, пока чья-то милосердная (а вернее всего, случайная) пуля не прервет мук. Меня вывернуло – сразу, мучительным спазмом…
Атака прекратилась как-то разом; крыши домишек, между которыми застрял шушпанцер, оказались завалены трупами и умирающими: это был самый кровавый момент всего прорыва. Домишки вокруг нас были уже наполовину разрушены; герр Вентцель, отчаявшись освободить состав из западни, решил увести хотя бы рутьер, но от рывков сцепки перекосило, а отцепить вагоны под градом камней, отстреливаясь от наседающих с флангов вогабитов, оказалось делом немыслимым.
Итак, капитан дал команду «покинуть судно»; я соскочил вниз… и тут меня вывернуло второй раз: я увидел, во что рубчатые колеса локомотива превратили тех, кто свалился в узкую щель между домами и бронепоездом.
Отец с герром Вентцелем отходили последними. Хотя нет – последним был Антип. Он стоял, навьюченный двумя мешками (все, что удалось сохранить из нашего имущества), и наугад палил в клубы пыли и сажи из моей лупары. Папа с инженером возились в рубке – герр Вентцель шуровал в топке, стараясь повыше нагнать давление пара, а отец рассовывал в сплетения трубок динамитные патроны. Когда мы отошли шагов на сто, сзади глухо ухнуло. Над руинами, в которых застрял наш бронепоезд, взлетел столб дыма и пара. Мимо меня, противно вереща, пронеслось что-то массивное; в глинобитной стене, в двух шагах от нас, вдруг вырос кусок закопченного железа – он торчал из кладки примерно на уровне человеческой головы и дымился.
Распуганные этим фейерверком вогабиты и думать забыли о преследовании – на территорию порта мы добрались без помех. Всего во время прорыва пострадало три человека – один был ранен пулей из кремневого арабского ружья, двое были побиты каменным градом. Ушибов и ссадин никто не считал – так или иначе досталось всем. Помню, как поразил меня репортер – улыбаясь во всю свою закопченную физиономию, он волок тяжелую фотографическую камеру. Единственный из всех мужчин он не сделал ни единого выстрела, зато постоянно озарял внутренность броневагона вспышками магния. Похоже, сам того не зная, француз стал одним из первых представителей нарождающегося племени репортеров-«стрингеров», готовых на все ради эффектного кадра.
Турецкий офицер вывел навстречу прорывающимся десятка два синемундирных стрелков, которые и помогли измученным людям добраться до спасительных ворот порта. А я, перемазанный с ног до головы йодом и облепленный пластырями (пригодилась аптечка!), сидел на колючем, жестком канате и мечтал об одном – проснуться и понять, что все это мне приснилось, что не было никакой Басры, Сирии, портала во времени и вообще этого проклятого века, где людей можно варить заживо, как овощи в пароварке…
Глава 10
– Здрасьте, Евгений Петрович! – Ромка замахал рукой. – А я как раз к вам собирался!
– А ну стой, любезный! – Барон ткнул тростью извозчика. Тот послушно приторомозил. – На, держи вот… пятак на чай.
– Благодарствуйте, вашсокородие! – Кучер безошибочно угадал в седоке офицера, хоть тот и был в штатском. – Счастливо вам добраться!
– Добрый день, сержант! – обрадованно прогудел Корф. – Какими судьбами?
– Да вот сумку хотел забрать… Привет, Яш! Как фотик?
– Все хорошо, спасибо, Роман Дмитриевич, – кивнул Яков.
Пару дней назад Ромка сопровождал сестру – тогда-то Яша и прообщался с ним поближе.
– Сумку твою мне прислали с вестовым, из казарм. Да, брат, крепко мы с тобой погуляли…
Ромка смущенно хмыкнул. Вчерашнего десантника трудно было удивить шумными загулами, но тут пришлось признать – слабо ему в коленках против царских офицеров. Школа не та, выучка. Наутро Ромка с трудом вспомнил, как солдаты под присмотром поручика – как, бишь, фамилия? – кулем грузили его в пролетку. Фу, неудобно как…
– Кстати, Николай Николаич велел тебе кланяться, – продолжал Корф, – и передал три бутылки вишневой – ты ее вроде хвалил.
