А я вышел из управы, рухнул в свой продольно-полосатый цитрус и пригорюнился. Ничего уже нельзя было исправить, ничего. Оставалось только с камнем на сердце жить-поживать.
Я ведь, сволочь, бросил Кена в самый трудный момент.
Ладно, не я один его бросил. Но с Джейн взятки гладки, она оттолкнула Кена давным-давно. А Михалыч у нас человек-загадка, вещь в себе наподобие матрешки: сколько ни открывай, там внутри сидит плюшевый медведь, лучший друг маленького мальчика. Образцовый пофигист, талантливый и безбашенный, некуда печать ставить: «Сделано в России, второй сорт». Мне очень нравится. Но как конфидент для Кена, наш медведь не годится. Он не сможет делать серьезное лицо. Он скажет: Маклелланд, ты задолбал, ведь и так все понятно.
И швырнет бутылку в реку.
А я скажу, чтобы Кен записал, – и тот запишет.
С виду такой независимый, Кен часто со мной советовался. Точнее, проигрывал какие-то ситуации, проговаривал их. Была у него такая манера думать – брэйнсторм в одиночку, и для этого требовался слушатель, да не пассивный, а чтобы внимал с интересом и подавал реплики. Можно не понимать, важно реагировать, тогда у Кена все нарисуется в лучшем виде.
Попутно он какую-нибудь философскую муть выдумает и очередной афоризм про русских – пригодится в хозяйстве. Ну и я от его эрудиции нахватаюсь по верхам, тоже полезно.
Наш симбиоз оборвался, когда Кен ушел с конвейера, а когда через несколько лет вернулся – все уже стало иначе. И Кен стучался ко мне, а я не мог ответить. И черт с ними, с брэйнстормами, думать молча он уже научился. Ему было некому пожаловаться, что опять в судьбе намечается развилка и надо сворачивать. А это для Кена без дружеского участия, без возможности как следует выговориться – беда.
Меня многие назвали бы скрытным: я ведь молчу о наболевшем. А Кена, который был действительно скрытным – недоговаривал, зажимал информацию, рассчитывал, кому что сказать, – все принимали за рубаху-парня. И тоже правильно: эмоционально он был открыт. И серьезные решения принимал на эмоциях.
Я знаю, например, благодаря нашим посиделкам на берегу, почему он так носился с эффективностью, – она для Кена была справедливостью. Так выражалась его мечта об упорядоченном и разумно обустроенном мире. Эффективностью он измерял даже моральные установки – и считал, что это рационально.
Очень эмоционально, на самом деле.
Иногда я думаю: плохо, что Кен не был приучен чисто по-американски ходить к психологу, а набрался с детства наших аборигенных манер. Они и для нас-то не вполне хороши: одно только пьянство да засорение реки невнятными месседжами. У нас теперь многие, кто поумнее да посмелее, ходят на терапию – и довольны. С другой стороны, если к психологу – это уже не Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов: первый на деревне, смерть пиндосским оккупантам, валенки-валенки, калинка-малинка и всем по сто пятьдесят с прицепом.
И он, конечно, чего-то на голых эмоциях накосячил, за что теперь должен расплачиваться. Как там было, Машка не скажет. Обмолвилась она о проданной душе, конечно, неспроста – и впустую. Откуда ей, девчонке с правого берега, понять, что у любого заводского такой намек вызовет максимум усмешку. В силу нулевой информативности. На заводе дьяволы представлены в широчайшем ассортименте – только успевай торговаться. Вот навскидку: можно продать душу отделу кадров русского стаффа, Васе-Профсоюзу, службе безопасности и мелким пиндосам (крупные пиндосы сами покупают мелких). Это для тех, кто не эстет. А кто знает толк в извращениях, тот продается «отделу культуры», где служил, на минуточку, некто Кеннет Маклелланд.
А вы как думали.
Пока я стоял на веддинге, бригаде отдельно завидовали из-за нас с Михалычем. Боялись сказать это в лицо – ведь Михалыч не ловит падающих тел и они бьются головами, – но все подозревали и подразумевали, что нас прикрывают «кадры»: меня же туда вызывали, а потом не выгоняли! Но стоило нарисоваться Кену в обличье «культуриста», до публики наконец дошло: волосатая рука у нас с самого начала была в «культуре». Вот почему Дарты Веддеры такие смелые и несгибаемые!
А мы просто были смелые и несгибаемые.
Только друга своего мы профукали, бросили на произвол судьбы.
Когда Кен вернулся на завод, я уже был задерган, несчастлив и зол на весь мир. Кен не изменился – изменился я. Что-то надломилось в отношениях, по уважительной причине – потому что у меня не хватало сил на отношения. Все всегда надламывается по уважительной причине. Я отталкивал Кена, и он начал отдаляться, а больше приткнуться по-человечески, так, чтобы понимали с полуслова, ему было не к кому. Кену пришлось тяжело, а меня не было рядом, я оставил его без поддержки, оставил наедине с заводом – и Кен наделал глупостей…
Я нажал кнопку «старт», двигатель приятно заурчал, и рука на руле ждала, куда прикажут. Прямо через старый мост и налево – в гараж, к Михалычу, работать. За мостом направо – на завод, вызвонить к проходной Джейн и сказать ей что-то важное. За мостом через сто метров во дворы и стоп – это домой, а то вдруг придет Кен и позовет сесть на берегу реки.
Ехать к Михалычу было правильно, но скучно и не обязательно. Он кладет на машину грунт, а рядом сидит его подружка с серьезными
