Трита был уже полностью понятен. Перед посвящением пришлось обедать в его покоях. Изыск и количество блюд превосходило всякое воображение, обед занял полдня, однако — удивительное дело! — не оставил ни тяжести, ни сонливости. Вино, выпитое без меры, лишь слегка взбодрило. За столом хозяин распространялся о подробностях своих отношений с женщинами и мальчиками, обнаруживая такое знание темы и обилие материала, что, очевидно, его любовный опыт длился не менее сотни лет. Время от времени Трита прерывал откровения, чтобы лукаво намекнуть на необычную миссию Вирайи, на его ослепительное будущее, а также обещал показать свое, столь же загадочное «хозяйство». Буйство плоти претило душе Вирайи, объятой мистическим трепетом, поэтому Священный заработал его подсознательную неприязнь, странно переплетенную с полным доверием: с любыми вопросами и сомнениями новичок обратился бы только к сластолюбцу и чревоугоднику Трите. Теперь, в поле, архитектор признательно кивнул и улыбнулся, но в разговор не вступил.
Грифельно-серые дороги, насыпи рельсовых путей петляли среди серой травы. От светло-стеклянного моря на восходе, из окутанной туманом многоэтажной много башенной глубины острова со всех сторон дороги сползались к одной точке, скручивались в тугой узел. Там, в середине степи, взъерошенной низовым ветром, высился чудовищный фаллический символ, круглый белый обелиск в пурпурной шапке, еще одетый строительными лесами. У подножья фаллоса копошились люди, плыли грузовики и цистерны, подобные желтым гусеницам.
Басисто фыркая, подкатывали машины Священных. Равана явился, помахивая мощным биноклем на ремне. Постепенно собралось не меньше сотни членов Круга. Стояли отдельными кучками, черные и стройные, как муравьи — все с громадными носами, все немолодые; много седых, но ни одного сутулого или обрюзгшего. Женщины смеялись уверенно, негромко, оголяя белоснежные зубы. Их одежда отличалась от мужской только чуть более кокетливым покроем, волосы были высоко взбиты и причудливо уложены. Лица — лилейно-белые, надменно-снисходительные, без морщин. Вирайя и раньше успел заметить упругую походку Священных, тихий, полный достоинства разговор, гордые белозубые улыбки, величавые жесты рук и повороты голов — но здесь, в массовом тираже, все это заставило как нельзя острее чувствовать собственное несовершенство. Несмотря на вчерашнее посвящение, на все заверения старика, на царские почести — лежала между Вирайей и этими полубогами незримая, непроницаемая граница.
Впрочем, полубоги не чуждались новичка, здоровались и заговаривали с ним, как ни в чем не бывало, — без высокомерия, без фальшивого панибратства, которое бы ранило чувствительного Вирайю сильнее, чем любое высокомерие. Именно так — незатейливо и легко — вел себя с первых минут Трита. Кто стоит столь высоко, может не обременять себя атрибутами величия.
Одна из женщин шутливо допытывалась — не устал ни Вирайя, не хочется ли ему спать. Она была вчера за обедом у Триты — высокая бледная, с волосами светлого золота, с крупным гибким телом львицы. Звали ее Савитри. Он честно ответил, что сам поражается своей бодрости. Кошмарный день последних испытаний; обед, почти непосильный для нормального человека; затем посвящение, встреча с иерофантом и, наконец, это непонятное собрание в рассветной степи — такая нагрузка в течение суток, без малейшей передышки, свалила бы с ног даже здорового негра-гладиатора, не говоря об изнеженном адепте. Савитри смеялась озорно и дружелюбно, ее сахарные зубы размочаливали травинку. Вирайю все больше смущала кожа женщин. Конечно, ни одной из них не дашь больше тридцати — но эти сияющие беломраморно-гладкие шеи, эти лбы без признаков естественных морщин, эти фарфоровые руки не могли принадлежать живым людям, даже очень молодым. Живой человек никогда не выглядит, как изделие ювелира.
Смутно, мельком почуял Вирайя, что дивная молодость Священных и его собственная необъяснимая бодрость имеют один корень. Полон волшебства Черный Остров. Может быть, Савитри действительно тридцать лет, но не исключено, что и триста.
Трита, не дождавшись вопросов, стал объяснять сам, захлебываясь многословием. Оказалось, что красно-белый обелиск — вовсе не первобытный символ плодородия, изображения которого иногда откапывали в стране, а великая летательная машина, «Копье Единого». У Копья есть глаза, уши и другие органы чувств. Долетев, оно станет кружиться вокруг мертвой планеты и сообщать Кругу все, что узнает.
Вирайя кивал, не сводя глаз с обелиска. В бледнеющей синеве лопнули по вертикали стальные леса и медленно разошлись в разные стороны. Говор и смех Священных оборвались всеобщим шиканьем, многие прильнули к биноклям. Золотом вспыхнуло море, и горизонт обозначился широкой раскаленной полосой.
Тогда вся равнина содрогнулась и загудела, точно чугунная сковородка. Вирайя знал, как ворчат и скрежещут машины, стряхивая железное оцепенение под рукой человека — но так мог вздохнуть только вулкан.
Белый плотный дым лениво выплеснулся из-под обелиска и ручьями потек снизу вверх по круглым бокам. Грязно-белое облако разбухло на перекрестке дорог и рельсов, озаряясь изнутри рыжим огнем.
Рвануло горячим ветром. В туче кто-то поперхнулся, и вдруг — словно там терзали и мучили гигантское живое чудовище — возник, нарастая до боли в ушах, долгий режущий вопль. Красная оскальпированная голова выползла из дыма; ускользая из рук мучителей, скрывавшихся в дыму, обелиск поднимался все выше. Крик звенел теперь торжеством. Закружилась клочьями, растаяла, сгинула туча. Вместе с первыми лучами солнца возносилось к зениту «Копье Единого», выбрасывая книзу ослепительный факел в фиолетовом ореоле.
Поминутно стирая слезы, следил Вирайя, пока машина не обратилась к нему четырьмя соплами из глубин бледного неба, подобно пламенному кресту. А потом крест сжался в стремительно уменьшающуюся белую звезду, и скоро он уже не мог отыскать ее в свете неба, хотя и напрягал глаза до боли.
Тогда Вирайя шагнул было к своей машине. Но все Священные стояли, словно ожидая чего-то, и Трита сделал Вирайе быстрый предостерегающий знак рукой.
