раздражал этот шум и столь примитивное проявление радости. У него вдруг стало тяжело на душе — он и сам пока не понимал почему… Что-то было не так… Уже после первых нескольких шагов по грязи черноватые комья земли прилипли к его ногам, обутым в сандалии, и к полам его монашеского одеяния, но он не обращал на это ни малейшего внимания. Монах не удостоил взглядом и подошедшего к нему юного послушника, а лишь привычно оперся о плечо мальчика. Так они вдвоем дошли до пригорка, возвышавшегося посреди поляны. Лишь на этом холмике Эдерн наконец-таки заметил, что рядом с ним находится подросток.
— Неддиг, сынок, ты их видишь? — прошептал монах, щуря глаза и вытягивая шею. — Ты их слышишь?
— Кого, отец?
Возраст затуманил взор старика, и тот теперь на расстоянии более трех шагов от себя уже мало что видел — а тем более в то время суток, когда тени уже начинают удлиняться. Монах с нетерпеливым видом показал рукой на виднеющуюся на расстоянии броска камня от них стену из деревьев.
— Вон там! Ты ничего не видишь? Прислушайся!
Неддиг, скользнув взглядом по опушке леса, пожал плечами:
— Там ничего нет.
— Вообще-то есть…
Эдерн инстинктивно попятился: ему показалось, что из-за деревьев за ним кто-то наблюдает. Да и воцарившаяся тишина была какой-то подозрительной.
Кроме визга женщин и детей, вышедших из хижины, не раздавалось никаких звуков. Мужчины сегодня, как и в любой другой день, покинули хижину еще рано утром: одни пошли охотиться, другие — рубить деревья и кусты. Однако монах сейчас почему-то не слышал ни их голосов, ни звуков ударов их топоров. Возможно, все просто спрятались где-то от дождя. Например, нашли какую-нибудь пещеру или другое естественное укрытие… А может, кто-то из них поранился и мужчины прекратили работу. Или же на лесорубов напало какое-нибудь дикое животное. Или случилось что-нибудь похуже…
— Неддиг! — торопливо произнес монах, дергая послушника за руку. — Сбегай вместе с Махеоласом к мужчинам и скажи им, чтобы они возвращались!
— А почему, отец?
— Не знаю. У меня дурное предчувствие… — Старик вздохнул и покачал головой. — Я знаю,
Подросток пошел прочь, еле удержавшись от того, чтобы не пожать выразительно плечами. Было совсем не трудно догадаться,
«Старый Эдерн всегда нервничает из-за всяких пустяков. Раз уж начало распогоживаться, неужели он не может оставить людей в покое и дать им возможность насладиться затишьем?»
Стремительно спустившись вниз по склону пригорка и оказавшись у его основания, Неддиг почти бегом дошел до хижины. Вокруг лачуги стояли женщины и дети. Среди них находился и Махеолас — подросток младше Неддига и хуже него одетый. Послушник в силу своей юности еще не осознавал, что не стоит якшаться с простолюдинами, если собираешься посвятить себя служению Богу. И зачем монаху был нужен этот тщедушный подросток, который не знал и трех слов на латыни, а писал уж очень и очень коряво?
Неддиг резким жестом показал Махеоласу, чтобы тот шел за ним, и затем, не дожидаясь его, зашагал по направлению к опушке леса.
— Куда мы идем? — спросил мальчуган, догнав Неддига.
— Отец Эдерн хочет, чтобы мы сбегали к мужчинам и передали им приказ вернуться.
— Почему?
— Ты задаешь слишком много вопросов, и они у тебя, как обычно, неуместные, — проворчал Неддиг, подбирая с земли крепкую палку, чтобы раздвигать ею ветки попадающихся на его пути кустов. — Становись-ка и шагай впереди меня, чтобы мне не нужно было оглядываться и смотреть, не отстал ли ты!
Махеолас повиновался — повиновался с услужливой поспешностью, вызвавшей у Неддига раздражение. Так происходило всегда с тех самых пор, как его взяли в монастырь. Махеолас, несомненно, старался всегда поступать хорошо, однако в нем имелось что-то такое, что вызывало враждебность и что, по мнению Неддига, в конечном счете должно было воспрепятствовать тому, чтобы ему разрешили стать монахом. Нужно было быть наполовину слепым — таким, как отец Эдерн, — чтобы этого не замечать.
Наблюдая за тем, как Махеолас прокладывает им путь через папоротники, Неддиг невольно подумал о том, не вызвано ли его недоверие к спутнику одной лишь внешностью Махеоласа. Уродливым он, конечно, не был. Как раз наоборот. Его даже можно было бы назвать красивым — несмотря на бледность его лица, подчеркиваемую короткими и черными, как ночь, волосами. Может, все дело было в его худобе. Впрочем, в эпоху, когда детям разрешалось поесть только после того, как насытятся взрослые, далеко не он один представлял собой лишь кожу да кости, однако в его худобе чувствовалось что-то жуткое. Что-то жуткое мелькало и в его угрюмом взгляде, в котором иногда можно было заметить дикий блеск. Худоба и угрюмый взгляд придавали ему зловещий и злонамеренный вид, который становился еще неприятнее от того, что Махеолас никогда не позволял себе на что-либо
