— Ллав? Что ты здесь делаешь?
Ученик Гвидиона презрительно фыркнул.
— Ну и вопрос задает мне принцесса! — сказал еле слышным голосом. — Я вообще-то нахожусь в жилище у своего учителя, если ты вдруг об этом забыла… А вот что ты здесь забыла?
Ллиану разозлил этот вопрос, но еще больше ее возмутил тон Ллава Ллева Гиффа — ребенка без имени, которого Гвидион как-то раз привел с другого конца леса и которого он с тех пор называл своим племянником. У Ллава имелись все основания находиться сейчас у изголовья постели пленника, но Ллиана, тем не менее, была уверена, что друид не в курсе, что его ученик находится здесь и что он разгневался бы, если бы об этом узнал. Она нашла подтверждение этому своему предположению, когда опустила глаза и встретилась взглядом с Махеоласом. Послушник не спал, и, когда Ллиана посмотрела по очереди на них обоих, по выражению их лиц ей показалось, что они вдвоем что-то замышляли и она им помешала.
— Смотреть на него запрещено, — сказала она.
— Значит, тебе лучше отсюда уйти, разве не так?
— Кто это?
Этот вопрос задал Махеолас: он, приподнявшись на одном локте, пытался разглядеть лицо Ллианы в тусклом свете тлеющих углей.
— Он разговаривает на нашем языке! — воскликнула Ллиана.
Это был не вопрос, но Ллав, тем не менее, на него ответил, заговорив еще более дерзким тоном.
— Все разговаривают на одном и том же языке! Эльфы, люди, карлики и даже гномы, живущие в своих грязных норах. Так пожелали боги — как захотели они и того, чтобы одни лишь эльфы знали древний язык — язык магии, рун и деревьев.
— С кем ты разговариваешь? — спросил Махеолас сдавленным голосом (он сощурил глаза, но так и не смог ничего толком рассмотреть в темноте). — Ты назвал ее принцессой?
Ллиане было хорошо видно пленника, и, разглядывая его, она пришла к выводу, что данное существо, из-за которого сейчас гудел весь лес, оказалось в общем и целом не таким уж и опасным. Припарки из листьев, удерживаемые оболочкой из глины, которые Гвидион в течение нескольких ночей накладывал на синяки и царапины Махеоласа, очень сильно поспособствовали заживанию, а окуривание дымом привело к окончательному выздоровлению.
От одеяния послушника у этого человека ничего не сохранилось, кроме его коротких штанов, и поэтому на нем сейчас была просторная муаровая туника. В такой одежде он очень был похож на них, эльфов. Его уши были маленькими, цвет лица — красноватым (хотя с точки зрения людей послушник был необычайно бледным), а волосы — очень коротко подстриженными, однако, судя по его внешности и манере говорить, народ, которому он принадлежал, был родственным народу эльфов. Гвидион всегда говорил, что люди являются одним из Племен богини Дану. Однако оказаться совсем рядом с одним из них было чем-то необычным. Все то, что старый друид рассказывал Ллиане и ее товарищам в течение уже многих лун, превращалось из рассказов в реальную действительность, и это было для Ллианы настолько интересно, что вызывало у нее блаженную улыбку.
Если люди и в самом деле существовали, то, значит, было правдой и все то, что рассказывали об их городах. Получалось, что за пределами леса и в самом деле имелся целый мир — мир, населенный людьми, карликами, монстрами и прочими созданиями. Мир, о котором пели в своих сказаниях барды, мир жестокий и, несомненно, уродливый, но при этом неизвестный, новый, чарующий.
— Нет, это не принцесса, — резко ответил Ллав. — Во всяком случае, не в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. Здесь у нее нет никакой власти. И уж во всяком случае она — не тот, кто может тебе помочь, если тебе в голову пришла такая мысль!
— Нет! Мне такая мысль в голову не приходила! Но… Она — дочь короля?
— Я — дочь королевы Арианвен, — заявила Ллиана резким тоном. — И я, по крайней мере, обладаю достаточной властью над самой собой для того, чтобы слышать и понимать то, что вы говорите!
— Прости меня…
Махеолас приподнялся и вытянул шею по направлению к Ллиане в довольно комической манере. Гвидион как-то раз сказал, что люди не способны видеть в темноте. Это, вероятно, было правдой, если судить по тому, как этот человек таращил глаза, но так и не мог ее, Ллиану, рассмотреть, хотя она находилась всего лишь в трех или четырех шагах. Ллиана показала ему язык, сморщила нос, снова показала язык, а затем, вспомнив о том, что здесь находится еще и Ллав, перестала кривляться.
— Ты знаешь, почему меня держат в этой норе почти в полной темноте? — спросил подросток. — Ллав, — подросток произносил это имя не как «Ллав», а как «Лау», и Ллиана едва удержалась, чтобы не рассмеяться, — говорит, меня держат здесь ради того, чтобы я выздоровел, но я ведь уже здоров… Мне стало бы еще лучше, если бы я снова увидел дневной свет, но мне не позволяют уйти из этой тьмы…
— Это чтобы ты не убежал, — пробурчал Ллав. — Пока ты находишься в темноте, ты никуда не убежишь.
— Лечить раненого можно только ночью при свете Луны-Матери, — сказала Ллиана неуверенным тоном — так, как будто она разговаривала сама с собой. — Однако никто не должен быть лишен дневного света.
