Разумеется, я не хотел его гибели. Мне были понятна его боль и его отчаяние, но помочь близким Реджи не мог ничем. Они корчились где-то там, в огне, сходили с ума от невыносимой боли — но даже на чудо не оставалось надежды.
Реджи рвался к ним…
Я догнал его, схватил, и мы вместе повалились на траву. Он боролся, как зверь, вырывался, брыкался… Я с трудом удерживал его на месте. Да и сам я еще немного — и бросился бы в огонь. Я ощущал боль и страх умирающих и умирал сейчас вместе с ними.
Один рвущий душу крик дошел до апогея и оборвался, затем второй… И я понял, что погибли все.
Боль пустоты — особая боль. Я все время повторяю это слово, но ни разу оно не совпадет по значению: когда они горели, я страдал вместе с ними почти физически; когда же их не стало, мне показалось, что из души с мясом вырвали кусок и пустое место начало затекать кровью. В моих глазах помутилось, Реджи вырвался из рук, но я снова остановил его через пару шагов.
Мы оба были как в бреду.
— О черт!
— Нет!
Мы вопили на всю округу.
— Надо помочь им! — кричал Реджи. — Надо вытащить их!
— Нет!!!
Дом с треском обвалился. Реджи снова вырвался, но через несколько шагов зашатался и упал.
Он тоже понял, что уже поздно…
РЕДЖИ
Я ненавидел день за его яркость и безоблачность — солнце светило не для них…
Я не мог нести гробы — я почти не жил в этот момент. Тело не слушалось, голова кружилась. Я не мог даже стоять.
На кладбище были расставлены стулья. Я сидел на одном из них, Майк тоже был где-то рядом… Встретились…
Горе мешает мне нормально рассуждать. Мысли теснятся, но все они расплывчаты и бестолковы…
Их нет… нет и никогда больше не будет.
Как объяснить себе это страшное ощущение? Их нет!!!
Я смотрю на гробы, покрытые ворохом цветов. В них — самое дорогое… И я ненавижу эти деревянные выкрашенные ящики, которые закрыли им лица… Но там нет лиц. Обожженные скелеты — и все. Лучше их не видеть…
Зачем же они так мучились перед смертью?
Мой дом сгорел, и я был в этом виноват. Рассказы Майка подтверждались кошмарным образом. Скорее всего — они были предсказаниями- аллегориями.
Как он говорил? Будто я взорвал собственный дом, чтобы спасти его от Длинного?
Я хотел спасти Майка от его видений с Длинным, от его сумасшествия — и покинул своих родных, и мой дом взлетел в воздух вместе с ними.
Это я взорвал свой дом. Своим недоверием к предупреждениям Майка, своим отсутствием… Если бы я сразу увеличил скорость по его приказу, я мог бы еще успеть вытащить хоть кого-то. Я не хочу рассуждать, кого именно: и жена, и Барни одинаково мне дороги, и я не смог бы отдать кому-то предпочтение. Я бы спас их обеих — или того, кого оставила бы мне судьба.
Я считал Майка сумасшедшим… Но почему за мою близорукость заплатить пришлось Барни?
Мне стыдно теперь, и я никогда не избавлюсь от этого стыда. Я мог их спасти — и не сделал этого. Я даже не всегда любил их так, как они того заслужили, — и это тоже навеки останется на моей совести. Недоделанное, недоданное…
Майк был прав, тысячу раз прав… Это Длинный убил мою семью. Пусть не своими руками, но он в этом виноват, и при упоминании о нем во мне начинает закипать ненависть.
Рука ложится мне на плечо — подошел Майк.
— Ты знал об этом еще до того, как это случилось… — сквозь зубы говорю я.
Я хочу плакать. Хочу — и не могу, природа не наделила меня этой способностью — выплескивать худшие эмоции из себя наружу.
— Мне жаль, Реджи, — отвечает Майк чужим голосом.
Ему тяжело говорить со мной, как мне было тяжело рассказывать ему о смерти Джоди.
Смерть молчалива. Ей претят любые слова, даже самые искренние. Я тоже не хочу продолжать этот разговор.
Не без усилий я встаю:
— Пошли, Майк. Нам есть чем заняться…
