– Конечно, – ответила Рита, проходя вперед. – А где им ее держать?
– В самом деле, – буркнул Филя. – Не в магазин же ходить. Слушайте, нам долго еще? Или вы ждете, пока я себе ноги сломаю?
– Два этажа осталось, – ответил Тёма и двинулся дальше.
Рита пошла следом за ним, но Филиппов не тронулся с места. Дождавшись, когда блеклые отсветы телефонов перестанут дрожать за перилами следующего лестничного пролета, он опустился на пол и затих между двумя картофельными ящиками. Запах плесени и подгнившей влажной земли успокаивал его. Страх отступал, и Филя с наслаждением прижался щекой к шершавой стенке левого ящика. Доски были необструганные, но ему ужасно захотелось потереться о них лицом, растереть в кашу свой темный непонятный страх. «Никуда не пойду», – сладко подумал он, прильнув к ящику, и тут же зашипел от боли. Помимо засаднивших ожогов, он ясно ощутил две или три занозы, вонзившиеся ему в лицо.
Наверху мягко и быстро зашлепали войлочные подошвы Риты. Филя вскочил на ноги и пристроился к ящику, совершая непристойные собачьи движения.
– Что вы делаете? – удивленно сказала Рита, направив на него свой телефон.
– Доминирую, – повернулся он к ней. – Я доминирующий самец. Эти уроды должны знать свое место.
– Какие уроды? – изумление в ее голосе достигло верхней границы.
– Ящики. Если б ты знала, как они меня достали. Ненавижу их с детства.
– Круто, круто, – засмеялся Тёма, перегибаясь через перила сверху и тоже подсвечивая Филиппова телефоном. – Новый спектакль репетируете?
– Нет. Ищу смысл жизни.
– Пойдемте. Там наверху его наверняка больше.
Через десять секунд они остановились у обитой мерцающим дерматином двери, и Тёма нажал кнопку звонка.
– Нет же электричества, – сказала Рита. – Посвети на замок.
Убрав свой телефон, она зазвенела ключами, и несколько секунд на лестничной клетке стояла почти полная тишина, которую нарушал один Филя. То ли от того, что ему показалось, будто он задыхается, то ли все же от страха Филиппов втягивал холодный воздух и выдыхал его так напряженно, с таким шумом и даже усердием, как это бывает на приеме у врача, когда тот прикладывает нам к груди свой ледяной фонендоскоп и просит дышать погромче. Филя сопел как взволнованный французский бульдог. Рита, все сильней раздражаясь, возилась у двери, а Тёма держал свой телефон у нее над плечом до тех самых пор, пока дисплей у него в руке не погас, и вся их молчаливая троица не погрузилась уже в полную могильную темноту.
– Блин, – негромко сказал Тёма.
– Да что же такое! – сорвалась Рита и заколотила по двери рукой. – Мам! Открой дверь, мама!
В темноте что-то клацнуло, повеяло долгожданным теплом, и в обозначившемся проеме перед ними возникла еще одна человеческая фигура. В руке у фигуры, как и у Риты с Тёмой до этого, вместо фонарика тоже мерцал телефон.
– А сразу нельзя было открыть? – с упреком сказала Рита, проходя мимо фигуры в квартиру. – Я полчаса, наверное, с этим замком ковырялась.
– Так мне-то откуда знать, кто это ковыряется? – проговорила фигура. – Вы же молчали все.
Она посветила телефоном на Филиппова и на Тёму, все еще не предлагая им войти.
– Свет ушел минут сорок назад. Мне одной страшно.
– По всему городу отключили, – сказала Рита где-то уже в глубине квартиры. – Вы долго там стоять будете?
Насчет ее красоты Филя погорячился. Если в гостинице – при полном еще тогда освещении, но в декорациях полусна – ему показалось, что его похитила совершенно какая-то неземная красотка, то здесь ему хватило дрожащего света пары свечей, чтобы разглядеть, как все обстоит на самом деле. Красота Риты скорее подразумевалась, чем существовала физически. Она просвечивала из нее, она имелась в виду, но не заявляла о себе впрямую. Ее красота как будто не хотела навязываться, как это бывает с гордыми и при этом стеснительными людьми, которые не решаются или находят ниже себя принимать участие в общем веселье, но и не уходят совсем, высокомерно и сдержанно оставаясь поблизости, как бы говоря всем вокруг – я здесь и со мной надо считаться.
Нет, дело было не в ее внешности. На фотографиях, где отсутствует подлинный, внутренний человек, а фиксируется лишь одна оболочка или, что еще хуже, фантазия фотографа, она, скорее всего, выглядела вполне заурядно. Просто лицо, просто улыбка, прическа такая же, как у сотен и сотен других. Но когда это все представало в движении, в постоянной живой пульсации, в перемене, в непрестанном развитии, в скольжении, в безостановочном непрерывном танго, которое она вела со своей жизнью, ее черты наполнялись яркими смыслами существа, живущего внутри нее, никак не смирившегося с этим просто лицом, просто улыбкой и прической такой же, как у сотен и сотен других.
Получалось, что Филя в гостинице мгновенно и безошибочно уловил дыхание именно этого внутреннего существа, а не сумму заурядного носа, обычных бровей, ничем не примечательного рта и несколько тяжеловатого подбородка.
«Нас не надуешь, – горделиво думал он, радуясь безотказному своему профессиональному чутью. – Мы все видим».
