– Девчонку ставь, – дерзко ответил Бабич. – Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?
Смерть вновь усмехнулась.
– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.
Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушечками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.
– Срежь, – протянул Бабич колоду.
Смерть пожала плечами:
– Мне нечем. Срезай сам.
Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провел фальш-съем – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнерше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.
– Еще.
Третья карта упала на траву рядом с товарками.
– Себе.
Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать, что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.
Алесь передернул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл ее, не глядя, сбросил на траву. Вновь передернул, открыл вторую, сбросил.
– Очко, – объявил он.
– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.
Бабич рывком перевернул две черные семерки и шестерку червей.
– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.
Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.
– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.
– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?
Прокоп Лабань почесал пятерней в затылке.
– Не по чину мне тебя спрашивать, – сказал он. – Тем паче просить.
– Как знаешь, старик.
Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.
– Раз уж сама обратилась, – бормотнул он. – Василь, сынок мой, где он нынче?
Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А еще через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушел партизанить.
Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у Бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятерки, уехал в Ленинград, поступил там в политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось – в тридцать седьмом пришла бумага: осужден к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли – амнистию Прокоп с Алевтиной Василю вымолили.
– Забрала я твоего сына, старик, – сказала Смерть. – Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?
– Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну там, наверху.
– Вот оно что, – протянула Смерть. – То мне неизвестно, те дела мне неведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.
– Понимаешь какое дело, – Лабань вновь почесал в затылке. – В тюрьме он сидел. Статья такая, что… – Старик махнул рукой. – Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василек, я б тогда… – Старик замялся.
– Что б ты тогда?
– Я б тогда… Завтрева, как меня заберешь, тоже к вам попросился.
Смерть поднялась. Прокоп Лабань встал на ноги вслед за ней.
– Не волнуйся, старик, – сказала Смерть, и голос ее на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нем даже нечто сродни уважению. – Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.
Миронов проснулся в четыре утра – ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашел путь к гнутой березе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке
