отвечал, животное отчаянно двигалось. Я сказал ему, что зверь умирает. Я был вне себя и едва не плакал, стараясь не смотреть на существо на полу. Его когти царапали пол, и каждая попытка встать заканчивалась неудачей. Его тело источало кровь и желчь сразу в нескольких местах. Оно корчилось у ног Спенсера, но он говорил, не обращая на своего питомца никакого внимания. Он объяснил мне, что животное вовсе не умирает, а как раз напротив, живет, более того – рождается. Я начал оспаривать его логику, но тут он принялся кричать и поносить меня так безжалостно, что мне показалось – он готов меня убить. Спенсер сказал, что его работа предназначена не для меня и не для него, но представляет собой новую науку, целый новый мир. Он стоял перед животным, как будто защищая его. Я понял – что бы я ни сказал, мне не удастся его переубедить или успокоить. Я в последний раз попытался что-то возразить.
Он кричал на меня, брызгая слюной, порицая то, что он называл ханжеством морали и чванством добродетели. Закончив, он замер в молчании. Лампа стояла у него за спиной, и его лицо находилось в тени. И хотя я не видел его глаз, я знал, что они смотрят на меня. Я ушел. Я отчетливо помню те события. Я до сих пор слышу его голос. В тот день я видел его в последний раз.
Никто из ныне живущих не обладает такой целительной силой. Спенсер бережно держит ее в руках, как будто она являет собой суть всех научных достижений, живое существо, которое он обнимает и всегда носит с собой – как любимого питомца.
Далее в дневнике Бернарда рассказывается, как Элиза отдала ему своих сыновей и попросила его уехать в тот же вечер, что он и сделал. Она сказала ему, что ей необходимо вначале собрать кое-какие вещи, после чего она тоже уедет.
Бернард вернулся в Нью-Йорк, веря в то, что больше ничего не может сделать для своего несчастного брата. Он попытался взять обоих мальчиков под свою опеку, но Альфонс, которому уже исполнилось шестнадцать, отказался и сбежал (вернувшись к отцу), и, таким образом, Бернард остался в Нью- Йорке только с Сэмюэлом, которому в то время было почти четыре года.
Чего не знал Бернард, да и никто другой (пока много лет спустя не были опубликованы дневники Спенсера Блэка), так это того, что в ночь отъезда Бернарда Элиза вернулась в лабораторию. Она твердо решила уничтожить все, что создал ее муж, и, разбив о его стол масляную лампу, устроила пожар. Затем она начала стрелять в его животных из маленького пистолета. Спенсер, услышав выстрелы и увидев вырывающиеся из окна языки пламени, бросился тушить огонь. Блэк описал эту сцену в своем дневнике:
Я скакал через поле, спеша спасти свою работу. Я так стремительно спрыгнул с лошади, что едва не погиб. Я вбежал в лабораторию, где меня без всякого предупреждения встретили моя Элиза и ее пистолет. Она выстрелила и попала мне в ногу. Я знаю, что она целилась в грудь. Мне повезло, что она не выстрелила в потолок, потому что тогда я почти наверняка был бы мертв. Затем Элиза застрелила мою собаку и, убив ее, продолжила уничтожать остальных животных, еще остававшихся в стенах горящей лаборатории. Пожар был очень сильным, и вскоре Элизу охватило пламя. Я вытащил ее наружу.
Элиза так обгорела, что ослепла, уже не могла говорить и едва двигалась. То, что она выжила, настоящее чудо, поскольку вероятность того, что она умрет от заражения, была невероятно высока.
Блэк никому, даже Бернарду, не рассказал об этом происшествии. Когда Альфонс вернулся домой (сбежав из-под опеки Бернарда), отец и сын перенесли Элизу в фургон и отвезли далеко в лес, чтобы срочно ее прооперировать. Блэк опасался, что процесс естественного исцеления снизит эффективность хирургического вмешательства.
Мы отъехали на несколько миль к северу от любого жилья, выпрягли лошадей и привязали их как можно дальше, чтобы они не тревожились. Я приготовился работать в этой узкой лесистой долине, вдали от всего.
Я должен был попытаться произвести пересадку кожи. Такие сложные операции проводились крайне редко, и мало кто из хирургов добивался успеха. Мы работали две ночи, Альфонс и я. Ему было страшно, и он не хотел мне помогать, но я не оставил ему выбора. У меня было слишком мало обезболивающих препаратов, и того, что я ей давал, оказалось недостаточно. Она безумно страдала, но выбора у нее тоже не было.
Наш фургон стоял слишком далеко от жилья, и никто ничего не слышал. Освещение было угнетающе тусклым, и она кричала так громко… Это было по-настоящему ужасно. В конце концов мне пришлось остановиться. Я понял, что операция ее не спасет.
Я до сих пор не могу поверить в то, что произошло. Тот пожар был, как шепот Господа. Он смел все, горделиво и решительно, оставив только меня и эту бедную женщину, это совершенно уничтоженное несчастное создание у меня на руках.
Газеты критиковали Блэка, объясняя пожар его безответственностью и безрассудными научными экспериментами. Никто не знал, что в пламени пожара серьезно пострадала Элиза. Блэку не оставалось ничего иного, кроме как покинуть Филадельфию и уехать туда, где никто не знал об этом несчастном случае. Элиза оказалась на неопределенно долгое время прикована к фургону и со временем пристрастилась к опию.
