— Урупа тебе пришлю, господине. Он парень двужильный. В хозяйстве нам подспорье, но за ради дела такого, разве ж я стану артачиться?
— Дело говоришь, — одобрил ратоборец. — Значит, порешили. Парня своего завтра присылай, рабочие руки нужны. Клети надо поставить, чтобы добро сберечь, да и стружия заготавливать уж пора, стрелы… А то будет дружина к весне голая и безоружная. И вот еще что. Завтра соберите сюда люд. Говорить буду.
Купцы и бояре переглядывались, не понимая, о чем Главе беседовать с простолюдинами. Однако спросить не осмелились.
На следующий день двор перед избой обережников ломился от народа. Клесх вышел на крыльцо, окинул многоголовое волнующееся море коротким взглядом и сказал, разом перекрывая нестройный гомон:
— Ныне хочу вам в пояс кланяться, что без промедлений собрали подати. И еще скажу. Ежели кто утаил добро от Цитадели, так пусть не радуется, будто сумел обмануть Крепость. У Осененных на всякую мразоту управа есть. Для того Дар им Хранителями и даден. Поэтому, ежели кто по глупости или по неразумению утаил в этот раз добро, тому дозволяю невозбранно недоимку принести. С
рдца на него держать не стану. Ежели не покаетесь, но дознаюсь… — обережник перевел взгляд на стоящего рядом колдуна, тот кивнул — и Глава продолжил: — Одним словом, думайте, мужики. Сгоряча карать никого не буду. Но коли узнаю про обман — не взыщите.
По толпе пробежал ропот.
А к вечеру в Цитадель приехал на крепкой заваленной добром телеге Уруп.
— Растей Долгенич велел кланяться и сказал, что на двор его сегодня весь день люд нес то, что по забывчивости не додал. Сюда побоялись.
Лицо у парня было хмурое.
— Так разгружай, — усмехнулся Клесх.
Он все понимал. В обмане сознаваться боязно. И пока поселенного в душах страха хватит, чтобы избавить Цитадель от недоимки. А позже каждый двор обойдут, добро сочтут, и уже не отвертишься.
— Чего хмуришься? — миролюбиво спросил обережник у робича.
— Сестра-то…
— О сестре разговор особый, Уруп. Пока пускай там, где есть, побудет. Отец твой — не дурак.
— Не дурак, — буркнул Уруп, — его утайки в телеге нет…
— Ишь ты… А другие?
Уруп виновато пожал плечами:
— Не ведомо мне, господине. Но могу поспрашивать.
— Поспрашивай. Будет польза от тебя — сделаю свободным. Узнаю, что юлить пытаешься — до смерти засеку.
— Господине, — парень вскинул гневные глаза, — да я всю жизнь об тебе Хранителей молить буду, что из-под ярма увел. Я ж не пес какой неблагодарный!
— Надеюсь… — Ратоборец горько усмехнулся и пошел со двора.
Шел и думал одно: когда ж это все закончится? Неужто так и воевать ему с теми, кого паче чаяния защитить хочет? С одной стороны Ходящие, с другой — люди?
К дому посадника Клесх пришел мрачнее тучи. Сумерки уже совсем сгустились, когда нежданный гость постучал в запертые ворота. Думал, не откроют, но его, видать, заприметили из высоких хором, и девушка, лицом похожая на Урупа — с темными глазами, русыми волосами и носом-картошкой — выбежала отворить. Она тряслась от страха, и даже рядом с обережником никак не могла успокоиться.
— Веди к Растею, — приказал ратоборец.
Долгенич сам выскочил на крыльцо — заполошный, в подштанниках и исподней рубахе:
— Господине, случилось чего? — засуетился посадник.
— Случилось, Растей, случилось, — и безо всякого перехода Клесх сгреб мужика за бороду. — Мне тебя эдак через всю Радонь проволочь, паскудника?
— Господине…
— Или, думаешь, Цитадель обмануть — дело благодарное?
Посадник выпучил глаза и затрясся:
— Не губи!
— Решил — я впусте трепал? Думал, ратоборцы только мечом махать приучены, а голова у них, чтобы шапку носить? Решил, неведомо мне, как ты податями житья люду не даешь? Мостовые мостить, тын обновлять… Деньги со всякого двора дерешь, а сам десятину отдал такую, что только прослезиться впору! Иль ты не слышал, как я старосту славутского милостями ос
