Во хмелю он вовсе позабыл о том, что Лесана с него денег не требовала, что обозы он не собирает и защищать его она не просится.
— Не позорься, иди проспись! — с места поднялся Нерун. — Я грамоту видел.
"Пьяный проспится, дурак — никогда", — подумала про себя насельница Цитадели, но промолчала.
Зря.
— И что в грамоте той сказано? — продолжил яриться ее бывший жених. — Парень она иль девка? А то не разобрать. Забирали вроде девку с косой, а вернули парня стриженого.
Мирута закусил удила, и теперь его несло во все стороны разом.
Сельчане ахнули, испуганно переглядываясь. Лесана же молча встала, подошла к кузнецову сыну, поглядела в его налитые яростью глаза и громко с расстановкой сказала:
— Я тебе не парень и не девка. Я — ратоборец. Проверить ежели хочешь, попробуй, выйди против меня. Тогда, может, и поймешь, за что деньги нам платят.
Сказав так, девушка повернулась к замершему старосте:
— Мира в дому, Нерун. За хлеб-соль — спасибо.
И пошла прочь со двора.
У ворот наперерез гостье бросилась брюхатая баба.
— Родненькая, не губи, прости его дурака, он не со зла. Брага это в нем говорит, — в подбежавшей молодухе дочь Юрдона с трудом признала подругу.
— Уймись, Ольха. Не трону я его. Но, как проспится, скажи: узнаю, что меня славит — язык вырву.
Сказала, как ударила. И, больше ни на кого не глядя, вышла за ворота.
Далеко уйти не успела, услышала позади топот ног. Обернулась и лицом в живот ей тут же влетел Русай. Крепко обнял сестру и, запрокинув голову, блестя злыми слезами в глазах, выпалил:
— Вырасту — ноги переломаю гаду!
Девушка усмехнулась:
— Если нужда будет, я и сама переломаю. А ты что не остался?
— Да ну их, — шмыгнул паренек носом, — мать плачет, отец сердится, а Елька со Стешкой на посиделки улизнуть хотят. Чего я там не видал?
Лесана с тоской вспомнила про посиделки, на которые ее уже никогда не позовут. Кому нужна там девка, в парня ряженая, да еще и иного парня ловчее? При такой удаль молодецкую являть — только позориться, мигом за пояс заткнет. Да и ей что делать там? Хоровод вести в портах? Или прясть в уголке, надеясь, что заметит рукодельницу какой красавец, выманит в сени — целоваться? Да и нужны они ей — целоваться с ними?
А сестрам — стыда не оберешься. И так, поди, все глаза выколют, вспоминая старшую. Еще и сватов засылать побоятся — в этакий-то дом, где девка-парень уродилась… Мать вон и так не знала, куда глаза прятать. Отец чуть под землю не провалился. А у них Стояна на выданье. Не приведи Хранители, старшая сестра младшей судьбу сломает…
Эх, не ко двору пришлась выученица Цитадели. Прав был Клесх, когда говорил, что нет у обережника ни семьи, ни родни. Ломоть он отрезанный. Везде чужой.
Лесана шла, а по щекам медленно катились слезы. В родной веси родные же люди ее стыдились. Ее — бескосую, тощую, одетую в черное мужское облачение, с грозным оружием у пояса. Стыдились и боялись, что невольно навредит. Хотелось в голос закричать от такой несправедливости, но молчать приходилось. Знамо дело, правы и отец и мать. По-своему правы. Она — Лесана — уедет, а им в этой деревне жить год и другой, и третий, внуков растить. А какие внуки, если за спиной шептаться будут постоянно?
Шагающий рядом Руська словно чувствовал сестрину боль. Сжимал ее жесткую ладонь теплой ручонкой и сурово молчал. Ну девка, что с нее взять? Пусть поплачет.
— Ты не реви, — наконец назидательно заговорил он. — Чего реветь-то? Я тебя, хочешь, в лес сведу? Там в овраге берлога старая. Знаешь, здоровая какая? Ты там круг очертишь, мы и переночуем. Идем? Я пирогов вот набрал. — И он важно кивал на берестяной туесок, который собрала ему кузнецова жена.
— А не забоишься, в лесу-то ночевать? — удивилась сестра, спешно вытирая лицо рукавом.
— С тобой? Нет.
Лесана хмыкнула и отправилась в дом за войлоком и овчинным тулупом.
…Идя с братом по лесу, девушка не могла понять: кого он ей напоминает? То ли щенка любопытного, то ли волчонка, что впервые вышел на охоту. Руська носился кругами, без опаски совал нос куда ни попадя, и заливисто хохотал, если доводилось споткнуться и упасть, зацепившись ногой за корягу или торчащую из земли кочку. А сестра неведомым чутьем понимала — нет в нем страха. И в который раз думала: права ли была, что жилу затворила, лишила
