— Простите, крефф.
Он молча смотрел на нее, словно решая, как быть, но потом все же тронул поводья, заставляя лошадь двигаться вперед.
Некоторое время ехали молча. Потом крефф заговорил:
— Ты должна понимать одно. Семья для ратоборца — это страх. Постоянный страх потери. Мы защищаем чужих, но не окажемся в нужное время рядом с близкими, если беда постучится в их дверь. И что, если однажды ты приедешь, а твой дом разорен и все его обитатели погибли? Или вернешься, а твой дом уже не твой? Там обосновался новый хозяин — отец твоим детям, муж твоей жене. И ты не сможешь ее упрекнуть. Ты молча уедешь, потому что станешь лишним. И сам поймешь, что такой поступок будет единственным благом. Не всякая женщина будет из года в год ждать мужчину, наведывающегося только раз в несколько месяцев, да и то на пару дней. А в твоем случае, — он обжег выученицу взглядом, — уж тем более не всякий мужчина. Семья делает жизнь ратоборца сложнее, Лесана. И боли приносит больше, чем радости.
Его спутница молчала, потрясенная такой длинной речью.
— Но, если бы… было можно… она бы жила при Цитадели… — неуверенно заговорила девушка.
— Да. Если бы было можно, — согласился он. — Если бы не было Ходящих. Если бы ночь принадлежала людям. Если бы мы, словно дикие звери, не проводили большую часть жизни, скитаясь по лесу от деревни к деревне. Если бы Осененные жили, как простые смертные — было бы можно. Но, увы… И с этим как-то надо мириться. Поэтому — не повторяй чужой глупости.
Лесана кусала губы.
— Ты за этим меня привез, за этим показал их? — спросила она.
— И за этим тоже. Да и деть тебя некуда. А Клёне нужна подружка. Ей не с кем поговорить. Жалко девочку. Она знает цену моей глупости. И прощать не собирается.
Выученица открыла было рот, чтобы сказать ему, мол, семья — не глупость, глупость — прожить жизнь, никого не сделав счастливым. Однако сообразила вовремя прикусить язык, понимая, как глупо прозвучат эти слова. Она помнила слезы Эльхи и глаза Дарины, стоящей в воротах и смотрящей вслед уезжающим. И как бы та ни улыбалась, как бы ни пыталась казаться спокойной, но скрыть боль, отражающуюся в этих глазах, было невозможно. Каждый раз, прощаясь с мужем, она прощалась с ним навсегда. Вряд ли это было похоже на счастье.
Три года — долгий срок. Сколькое за это время оказалось переосмысленным, сколькое сделалось понятней. Теперь Лесана была уже не выученицей. Она была равной Клесху. И отношения их изменились. Сегодня девушка уже и на миг бы не задумалась, спроси ее Клёна — любит ли она своего наставника?
Любит.
Понимает ли его? Пожалуй.
Он был ей всем — отцом, матерью, братом, другом. Его дом стал ее домом. Его семья сделалась за три прошедших года и ее семьей тоже. А после того как Лесана побывала в родной деревне, она поняла окончательно — нигде ее не примут, кроме как здесь.
Дом… Девушка лежала, прикрыв глаза, наслаждаясь тишиной и покоем, воцарившимся в груди. Ей было хорошо. Впервые за последние седмицы. Уютно. Тепло. Беззаботно.
Дом…
Рядом в ароматном сене нетерпеливо завозилось, зашептало:
— Да не спит же, не спит!
— А ну — цыц! Брысь отсюда, раз неймется! — громким шепотом ответили ему.
— Не спит она, гляди, как дышит. Когда спит, грудь ровнее вздымается!
— Эльха, ах ты, сопля зеленая, на грудь он еще смотрит!..
— А на чего ж мне смотреть? — обиженно зашипел мальчонок. — На пятки ваши, которые с сушил торчат? Я им, дурындам, молока принес, а меня еще и лают?
Клёна снова на него шикнула, но паренек прошептал:
— Будешь нос задирать, скажу отцу, что ты с Делей целовалась. Он тебя мигом выпорет, — после этого Эльхит задумался на миг и добавил: — И его тоже.
Лесана не выдержала и рассмеялась. Потом открыла глаза и посмотрела на красную, словно брусничка, шестнадцатилетнюю девушку, сидящую рядом.
— Правда, что ли, целовалась? — спросила выученица Клесха.
Эльха, до этой поры стоящий на приставной лестнице и не решавшийся из-за сестриной строгости забраться внутрь, вскарабкался на сушила.
— Говорил же, проснулась… — пробубнил он, доставая из-за пазухи завернутую в холстину горячую ржаную лепешку, обсыпанную крупной солью. — Я им поесть принес, а они…
