— Скажи, чтобы закрывали лица. Если дождь смоет резы…
В этот миг Дарина с ужасом увидела, как девочка-подросток шагнула во тьму за обережную черту.
Майрико проследила за ее взглядом, выругалась и шагнула следом, за шиворот втаскивая девку. Та вырывалась, но целительница швырнула ее в чьи-то руки, спешно снова закрыла круг и склонилась над буйной, опять чертя резы. Несчастная успокоилась. Дождь смывал кровяные полосы. Люди, кто поняли угрозу, закрывали щеки ладонями, но около десятка человек Майрико упустила — они так и прянули на верную смерть. Забеспокоился и вырвался деревенский конь, метнулся в ночь, задев копытом голову старосты. Лекарка едва поспевала закрывать разорванную обережную черту.
Ливень перестал не скоро. Люди вымокли до нитки, колдунья с ног сбилась, проверяя на лицах защитные резы. Она иссекла себе обе руки, кровь уже еле сочилась. Майрико чувствовала — надорвалась. Ноги подкашивались, тело дрожало от слабости. Казалось, еще пара мгновений — и упадет прямо в лужи. Лишь бы закрыть глаза, провалиться в беспамятство! Нельзя. Никак нельзя. Нужно сохранить оставшихся людей, научить их, что делать. Нужно собрать все силы, нужно выстоять.
Такова судьба обережника — превозмогать себя. Вопреки здравому смыслу, усталости и отчаянию. На нее смотрят. Если она дрогнет — дрогнут все, и тогда — смерть. Поэтому целительница старалась дышать глубоко и ровно, старалась не показаться слабее, чем была. Выжившим не нужна ее слабость. Только сила. А что от силы той ничего, почитай, не осталось — о том лущанцам знать ни к чему.
Дождь прекратился лишь к утру. Люди, сбившиеся в тесный круг, жмущиеся друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, наконец увидели выступившую из полумрака деревню…
Донатос смертельно устал.
Он уже не помнил, когда последний раз высыпался. Казалось, с той поры прошло много лет. Наверняка, так оно и было. Впрочем, что толку гадать? Но сегодня впервые за много лет изнеможение показалось неодолимым.
В мертвецкой царила тишина, только едва слышно потрескивали коптящие сальные свечи да вились к темным сводам струйки черного дыма. Ни выучей, ни креффов, ни прислужников. Никого. Хорошо… А к смраду мертвых тел он давно привык, перестал замечать.
Наузник опустился на низкую скамеечку, куда обычно ставили лоханки для потрохов, и прикрыл глаза. На миг даже захотелось лечь на свободный стол, укрыться рогожей и уснуть — не тащиться по темным переходам в мыльни, не брести потом в свой покойчик, а уснуть тут же. Все одно, едва проснется, сюда спускаться.
Остановила только дурость послушников. Найдут — решат еще, что помер, возьмутся упокаивать. Донатос зевнул и потер руками лицо. Надо подняться на ноги и идти. Что тут сидеть? Ворует время у сна.
Но подниматься не хотелось. Он стосковался по тишине. По покою. Когда не дергает никто, не бежит, ничего не просит, не заставляет торопиться и не принуждает в который раз объяснять то, что уже десятки раз объяснялось. Как надоело все…
В одного Тамира пока ум вкладывал — думал, с тоски рехнется. Парень же, с иными коли сравнить, толковый был. А сколько других? Поплоше, поглупее, поупрямее? Боязливые, балованные, Дар едва-едва теплится. А надо выучить, надо вбить в голову то, что противно людскому естеству. Иной раз уже и пороть их рука не поднимается. Не из жалости. От усталости. Из года в год одно и то же. Ему уж блазнится, будто он, как ручная белка в колесе — бежит, бежит, а с места не трогается.
Иногда он путается в именах этих Тамиров, Зирок, Велешей, Званов… Сколько их было? Сосчитаешь — и ужаснешься. А будет еще сколько? Лучше не думать. Донатос не забыл себя в их годы. Ему наука давалась легко. Он даже и харч не метал, в отличие от прочих. Обережник задумался, припоминая…
Первый раз он увидел мертвеца весен в пять. На ярмарке пьяные обозники передрались, и один пырнул другого ножом в живот. Донатос тогда удивился, сколько в человеке вмещается кишок. Казалось, из того мужика они никогда не закончат вываливаться: блестящие, спутанные.
Мать закрыла малому глаза ладонью, чтобы не глядел. Но он запомнил и свой страх, и отвращение, и потрясение от того, что увидел. Изнутри человек-то, как оказалось, ничем не отличался от скотины, разделанные туши и потроха которой мальчонок видел на торгу.
Детское любопытство оказалось столь сильно, что пересилило отвращение. Дня через два он поймал лягушку и разрезал ее ржавым обломком старого ножа, вынимая на свет то, что таилось под серой шкуркой.
После лягушки настал черед большой, пойманной кошкой в курятнике, крысы. Мальчику было страсть как любопытно сравнить. Нутро у лягушки и крысы оказалось на загляденье — и похожим, и различным.
А спустя пару месяцев отец взял сына на первый лов. Выслеживание зверя не вызвало в пареньке отклика, но шкурить и потрошить ему понравилось. Он с любопытством разглядывал скользкий ливер, без брезгливости брал его в руки, вертел перед глазами.
Сметливый отец мигом разглядел в мальце тягу к тому, что у других не вызывает приязни. Тогда, папаша, окрыленный надеждой, что Хранители вложили в сына склонность к лекарскому делу, показал первенца знахарке. Та долго глядела слезящимися глазами, а потом сказала, что толку из мальчишки не выйдет — лекарствовать он не сможет, лекари-де ищут, как исцелить, а он чужой боли не чует, ему смерть милее.
Отец приуныл. Лекарское искусство дорогого стоило, а какой толк от разделывания мертвечины?
