Клёна тогда отвернулась к стене и замолчала. Она молчала до вечера. Все примеривала в уме страшную весть. "Такие дела, девочка". Как же? Совсем никого? Одна? И куда идти? Кому она нужна?
— Поплачь, птаха… — Фебр подсел к ней, когда за окном сгустились сумерки. — Поплачь. Горе слезами выливается.
Он погладил ее по острым плечам. Клёна повернулась к своему спасителю и хрипло сказала:
— Не могу…
И впрямь не могла. Не получалось. Кость опять засела в горле. Грудь щемило, сдавливало от рыданий, но… не получалось.
Тогда мужчина мягко поднял ее, обнял за плечи и сказал:
— Плачь. Надо.
Она уткнулась лицом в его черную рубаху и тихо-тихо заскулила. Как слепой щенок, потерявшийся от мамки. Твердая, словно деревяшка, рука гладила ее затылок.
— Плачь, плачь…
Рыдала Клёна долго, до икоты. Рубаха у него вымокла, а руки, должно быть, устали монотонно скользить по ее спине и плечам.
— Хоть кто у тебя есть родной? Дядья, может?
Она, разбрызгивая слезы, помотала головой, а потом вдруг спохватилась и ответила гнусавым голосом:
— Отчим. Но он не будет рад.
— С чего так думаешь? — удивился Фебр.
— Эльха… погиб… сын его. Мамы нет. А я — на что?
— Не любил тебя? — спросил обережник.
Клёна покачала головой, которая от рыданий снова начала болеть.
— Я его. Не люблю.
— А он?
— Не знаю. Поди, тоже.
— Надо увериться. Как окрепнешь, поедем. Где живет отчим-то?
Девушка вскинула на собеседника красные от слез глаза и просто ответила:
— В Цитадели.
— Вот так оборот… — крякнул с полатей Полян. — Как, говоришь, зовут батю твоего?
— Клесхом.
В горнице воцарилась такая глухая тишина, что Клёна подумала, будто ее не расслышали. Однако Фебр смотрел оторопело, а Орд оторвался от свитка, который читал при свете лучины, и теперь глядел на девушку круглыми от изумления глазами.
— Вот так оборот… — повторили хором за Поляном оба обережника.
Нэд сидел на привычном месте — за столом в своих покоях, в которых сиживал последние двадцать лет. Однако с трудом сдерживался посадник, чтобы не ущипнуть себя, не проверить — въяве ли все происходит? Блазнилось — пустили его, дурака старого, на родную лавку из жалости, чтоб не захирел с тоски.
Клесх ходил по покойчику вперед-назад и говорил глухо:
— Майрико упокоили, как подобает. Я уезжаю нынче. Опасно время терять, на печи сиживая. Нужно в люди идти, новый уклад до них доводить, недовольных усмирять, сомневающихся убеждать. И брать всех под одну руку, чтобы не расползались. Просить тебя хочу, Нэд…
Он замолчал и обернулся к настороженно слушающему его мужчине.
— Да что ты все волком смотришь? — раздосадовался ратоборец. — Что тебе опять не так?
Посадник помолчал, собираясь с мыслями. А правда, что ему не так? Да все! Чувствовал себя, будто пес дворовый, которому, чтобы не брехал, кость мозговую бросили.
— Ну? — Клесх подошел к собеседнику и навис над ним, упираясь ладонями в стол. — Чем опять тебя не уважил? Всякий раз так будешь теперь бычиться?
Нэд с трудом поборол в себе желание грохнуть кулаком по столу и потребовать, чтобы молодой крефф не забывал о почтении. Однако вовремя опамятовался.
— Ты… прости… Глава… — с трудом выталкивая слова, заговорил он. — Тяжко после стольких лет себя перековать. Трудно.
В ответ ратоборец в сердцах плюнул на пол и рявкнул:
— Чего трудно? Где сидел, там и сидишь, что делал, то и продолжишь! Я в Цитадели появляться буду, дай Хранители, в несколько месяцев раз. Мне ни хоромы твои не нужны, ни креффат. На тебя все оставляю!
