Глава 6
Расположенный к северу от зоопарка «Феникс», Папаго парк это странное нагромождение отдельно стоящих скал, окруженных «плюшевыми» кактусами, креозотовыми кустами и карнегиями. Красные скалы довольно крутые, покрытые пещерами, которые пятнадцать миллионов лет назад служили жилищами древним индейцам, населявшим эти места. Теперь, из-за непрерывного воздействия ветра и дождя, они либо осыпаются, либо затоплены.
Сейчас одна часть парка отведена под детскую площадку, другую облюбовали скалолазы, а третья, не огороженная часть, принадлежащая зоопарку, — место обитания баранов-толсторогов. Их можно наблюдать только в так называемой Аризонской части зоопарка, хотя и туда они довольно редко забредают.
Тем же, кому посчастливится их увидеть, приходится использовать бинокли, чтобы получше рассмотреть животных. Они обитают словно в небольшом заповеднике, где предоставлены самим себе, и их не подстерегают опасности. По крайней мере, так было, пока мы с Обероном не начали регулярно на них охотиться.
Когда я охочусь, то принимаю форму волкодава, немного более крупного, чем Оберон, рыжего окраса с темными отметинами на правой лапе, в которые превращается татуировка. Я мог бы оставаться в облике человека, использовать лук, а Оберон бы выслеживал и гнал баранов на меня. Но это было бы гораздо проще и совсем не так весело.
Оберон хотел охотиться на толсторогов «по старинке». И плевать, что волкодавов специально вывели, чтобы охотиться на волков, везти в бой тяжелые колесницы, а не носиться с веселым лаем по горам за быстроногими баранами.
Их сложно поймать, так как скалы довольно крутые, непривычные для наших лап, а любое неосторожное движение грозит падением в кактусы — и любой, кто хоть раз падал в «плюшевые» кактусы подтвердит, что с мягкими игрушками их объединяет только название. Так что условия не позволяют нам развивать большую скорость, чтобы добраться до толсторогов и схватить их.
Когда мы, наконец, пришли в парк, Оберон был готов наброситься на что угодно, имевшее неосторожность пошевелиться. Он пытался запугать оленей Флиды, но понял, что те ни капли его не боятся. Это стало последней каплей. Я слышал обрывки их разговора, пока мы ехали в колеснице.
— Да, если бы не богиня Флида, я бы съел вас на ужин, — говорил он им.
— Ага, только, если бы у тебя нашлось еще полсотни приятелей, — насмехались они. — А что может сделать нам один маленький щеночек?
Ой-ой.
— Это ты при своей богине такой смелый.
— Да что ты?! Она часто и надолго оставляет нас пастись где-нибудь. Попробуй прийти к нам тогда и увидишь, что будет, недомерок.
Оберон зарычал на них и оскалился. Пришлось шикнуть на него, пытаясь при этом не показывать свое замешательство. Ого, так зол он еще никогда не был. Называть такую махину, как он, недомерком? Они точно знали, как вывести собаку из себя.
Флида спросила, где лучше оставить колесницу, и я ответил, что возле мемориала Ханту, нелепой белой пирамиды, возведенной на одной из холмов на месте погребения первого губернатора Аризоны. От остальной части парка ее отделяла ограда, но олени просто перепрыгнули ограждение, потянув за собой колесницу, и изящно приземлились на другой стороне. Флида руководила процессом, используя свою магию.
— А ты так можешь, собачка? — поддразнил один из оленей.
Оберон рыкнул в ответ. Нешуточная угроза прозвучала в его голосе. Мы сошли с колесницы, и он в последний раз облаял стадо перед тем, как направиться за нами к холмам.
— Мы сегодня охотимся на баранов, — напомнил я ему.
— Вот и пошли тогда, — ответил он, отворачиваясь от смеющегося стада.
— Приготовься, друид, — сказала Флида, надевая через голову свой колчан.
Я очистил разум и через татуировку, которая связывает меня с землей, призвал силу прямо из окружавшей нас пустыни. На землю я приземлился на все четыре конечности, успевшие превратиться в лапы, и полностью принял форму собаки.
Териантропия друидов совершенно не похожа на перекидывание оборотней, кроме разве что магической природы наших перевоплощений. Главная разница в том, что я могу изменяться (или не изменяться) по своей воле. Это не зависит ни от времени суток, ни от фазы луны. И, в отличие от ликантропии, происходит практически безболезненно. Помимо этого, я могу превращаться во множество различных животных, хотя и не во всех.
Но никогда не остаюсь в животной форме долго. По чисто психологическим причинам. Физически, находясь в обличие зверя, я могу есть привычную им пищу, но вот морально я не готов проглотить целиком мышь, когда я превращаюсь в сову, или есть сырую оленину в облике гончей.
(Пару недель назад в лесу Кайбаб мы с Обероном поймали самку оленя. Как только она затихла, я сразу же отошел, дожидаясь, когда Оберон насытится.) Охотился я в большей степени ради него. Мне нравилась погоня и это приятное ощущение, когда ты понимаешь, что делаешь кого-то счастливым.
Но этот раз, когда я изменился, был другим. Мой разум был нацелен на охоту, и я чувствовал жажду крови. В ночном воздухе ощущался запах
