непосильную усталость, валящую его с ног, увидев это, тотчас пришёл в себя.
Этот образ был ему знаком. Он понял, что девочка беспричинно, бестолково и чисто влюбилась в него.
Странное, болезненно-сладкое чувство горечи и жалости к себе, смешанное с желанием снова видеть эти глаза, вдыхать полной грудью это тоскующе счастливое лицо, пронзило юношу с головы до пят. Осознав это, он едва сдержал икоту, тихонько икнув в ладонь и встряхнув Хшо, принял решение. Не раздумывая.
— Спать. Пора спать, — пояснил вопросительно-недовольному малышу и, обращаясь к хозяевам, спросил: — Могу ли я, милостивые, переночевать у вас?
— Да хоть целый месяц живите, — едва не поперхнувшись, ответствовал староста, — у нас как раз неделя отдыха — с урожаем справились. Потом все одно не так страшно. А вы отдыхайте, господин... Алтай. На реку ходите, отъедайтесь... Мы здесь люди гостеприимные. Ежели особливо надо чего, ну там, одёжу подходящую, так мы найдём!.. А вы нам о столице расскажете. Об Императоре... о Принцессе... — выражение, мелькнувшее в его глазах, без особой натяжки можно было назвать даже мечтательным.
— Благодарю, — вставая, отвешивая краткий поклон, ответил Даниэль, едва не споткнувшись о выпирающую половицу, сдерживая смех, представляя,
— Угу, — тихонько просипел схарр, кивая; похоже, ему надоело общество шумных людей и действительно хотелось поспать.
— Ну, как угодно, — поднялся хозяин, а за ним, все ещё слишком робкие, не знающие правил этикета, не общавшиеся с дворянами, кроме тех, что наезжали в окрестности охотиться три или четыре раза в год и проносились мимо Холмовищ, иногда заезжая сюда, чтобы повеселиться.
— Ассе, — сказала Милла, — покажи господину его комнату.
Даниэль встал, точно рассчитанным движением взялся за схарров химок, опираясь на него (Хшо поднял широко раскрытые, полные изумления глаза, которые тут же при виде Даниэлевого лица заполнились осознанием и непрячущейся брезгливостью; похоже, он не переносил не только вино, но и тех, кто воздавал ему почести).
Даниэль сделал вид, что не заметил.
Второй рукой, неровно качнувшись, он ухватился за плечо рыжеволосой, вздрогнувшей, но даже не ойкнувшей от того. Окинул её удивлённым взглядом, делая вид, что споткнулся нечаянно, затем пожал плечом.
— Ты, — указав подбородком на девочку, сказал он, — помоги мне.
Остальные не прореагировали на это практически никак; осторожный капитан не изменил выражения лица, кто- то пошептался, кто-то хмыкнул, большинство вообще не обратили на это внимания, занятые исключительно едой, и только дородная Милла, стрельнув прищуренным взглядом, нехорошо скривилась.
Не нравился ей парень. Слишком уж был хорош собою. Слишком складно говорил.
Ночью, в постели капитана, она высказала это прямо тому в лицо.
— Ну и что с того? — спросил тот, сам в принципе думая то же самое, но желая выслушать, чего скажет она. — С девчонкой он точно ничего не сделает; даже если бы хотел, на ногах не стоит, уснёт, прежде чем три слова скажет.
— Для того стоять и не надо. Токо при чем здесь она- то?! — с досадой поморщилась Милла. — Не в ней дело. Ну, сделает что, сильный страх; что ему скажешь? Высокородных не встречал, что ль?.. Да и кому она нужна-то?.. Я о другом мету.
— Ну так не тяни.
— История странная.
— Я бы сказал: «слишком крута», — поправил капитан, потирая ладонью лицо. — Неожиданно как-то.
— Да и добрый он больно. Не бывают они такие.
— Ну и что ж ты думаешь, права?
— Думаю, как бы не оказался он тоже нелюдью. Какой-нибудь старый страховидло, сто лет спал, проснулся, из-под холма вылез, почуял, что на его земле давно уж люди живут, и решил порезвиться. Мож, пройдёт день-другой, он шкуру человечью снимет и пойдёт убивать. Что тогда?
— Тогда и схватим.
— Ну понятное дело, как раз опосля того, как он Ассе и Вайл по ноге пообгложет.
— Не гундось. Глупость все это. Про страховидло в шкуре.
— Зачем же тогда спрашивал?
— Думал, на мысль наведёшь.
— Знать, не навела.
— Как раз нет. Кажется, навела.
— Что ж за мысль такая, что ты такой неторный? Лежишь, как бревно... Што, на потолке паук верёвками написал?