каким-то образом ему всегда удавалось их разыскать. Борнобби говорил, что у него на них особый нюх. Борнобби всегда выглядел очень уставшим, у него всегда были коричневато-серые синяки под глазами. Он мылся ароматическим мылом, так что его приближения нельзя было не заметить. Но за этим запахом скрывался другой, словно за Борнобби неотступно следовал призрак рыбы. Недавно он нашел на Свалке кое-что новое, но оно ему надоело, и теперь он пытался сдать нам его напрокат. Это был рекламный буклет, гласивший:
— Не сегодня, Борнобби, — сказал Туммис. — У него нынче Сидение.
— Сегодня, правда? — сказал Борнобби. — Тогда у него еще больше причин. Давай же, Клод, взгляни на эти корсеты, подумай, как Пайналиппи будет выглядеть в одном из них.
— Борнобби, пожалуйста, не сейчас, — сказал Туммис. — Не порть ему настроение.
— А как насчет этого? Это кое-что особенное. Специально для тебя, Туммис.
— Нет, Борнобби, — сказал Туммис. — У меня сегодня не рыночный день.
Но от Борнобби было не так-то просто отделаться. Он схватил Туммиса за руку. Однако через мгновение рекламный проспект оказался в другой руке. В руке Муркуса.
— Благодарю вас, джентльмены. Я присмотрю за этой штукой.
— Пожалуйста, Муркус! — взмолился Борнобби.
— Альберт Поулинг!
Повернувшись чуть раньше Муркуса, Борнобби и Туммиса, я увидел свисток по имени Альберт Поулинг и принадлежавшего ему дядюшку Тимфи. Через миг Муркус, Борнобби и Туммис подскочили, потому что Тимфи дунул в своего Альберта.
— Клод Айрмонгер! — крикнул Тимфи.
Я выходил из обеденного зала под свист Альберта Поулинга. Этот звук сопровождал меня всю дорогу вверх по лестнице до самой гостиной.
— Нервничаешь? — спросил дядя.
— Немного, — признался я.
— Знаешь, что с другой стороны двери?
— Кузина Пайналиппи, — пробормотал я.
— Как ты выглядишь? — спросил Тимфи. — Ты бледный и потный. Просто подарок. Не сомневаюсь, что множество кузин будет рыдать из-за несчастной любви к тебе. Ты просто сердцеед, Клод.
— Уже пора? — спросил я.
— Почти.
— Каково это, дядя Тимфи? Каково это быть женатым?
— Я был женат на кузине Могритт всего два месяца, — сказал Тимфи грустно. — Потом она подхватила бледную лихорадку и от нее осталась только маленькая губная гармошка.
— Мне жаль, дядя. Был ли ты счастлив? Было ли это тем, о чем ты мечтал?
Из подвалов донесся гудок поезда. Дедушка отправлялся в город, и весь наш мир трясся при звуке его отправления. Это нисколько не улучшило моего настроения.
— Пора, — сказал Тимфи, дунув в своего Альберта, звук которого показался таким слабым после гудка локомотива. Он открыл дверь, втолкнул меня внутрь и закрыл за мной.
— Глория Эмма Аттинг.
— Джеймс Генри Хейворд.
В дальнем конце полутемной комнаты на специальном красном диване, который, как мне было известно, использовался специально для таких случаев,
