Это последнее соображение заставило его стряхнуть с себя оцепенение. Всему виной был ворон, который предпринял последнюю отчаянную атаку. Джеремия почувствовал, что к нему возвращается самообладание. Он верил, что теперь им недолго ждать. Что развязка близка. Надо было только как следует измотать ворона.
Джеремия не давал ворону ни секунды покоя. Он все время вносил незначительные коррективы в окружающий их мир — здесь было самое слабое место ворона. Тот еще продолжал сопротивляться, но ярость, которую он скопил для своей последней атаки, становилась все слабее… Пока, наконец, от его былого могущества не осталось ничего, кроме жалкого птичьего каркаса.
Это был финал. Пародируя издевательскую интонацию ворона, Джеремия объявил:
— А теперь все или ничего! Сражайся или умри!
Ворон злобно каркнул и расправил крылья, полный решимости покарать наглеца.
Но его боевой клич захлебнулся в невнятном клекоте удивления.
Крылья обернулись вокруг него саваном и замерцали. Ворон удивленно захлопал круглыми глазами. Вокруг него появился синий светящийся ореол.
Ворон исчезал.
— Он сам себя сжег, — прошептал Джеремия, опасаясь, как бы произнесенное вслух слово не оказало обратного эффекта. Но ворону не судьба была восстать из пепла. С каждой секундой он становился все прозрачнее, призрачнее. Но даже теперь, когда ворон и сам уже, казалось, осознал, какая ему уготована участь, он не желал уступать. В последний раз он расправил крылья и, устремив зловещий взгляд на Джеремию, открыл клюв, словно намереваясь говорить.
Но ему так и не удалось произнести свой предсмертный афоризм. Не успев издать ни звука, пернатый изгой замер… и его не стало.
Чикаго стал самим собой, городом, который Джеремия знал и любил. Тодтманн вздохнул и едва не лишился чувств. Каллистра подхватила его под руку, Арос рассыпался в поздравлениях, но в тот момент Джеремия не замечал их. Точно завороженный он впивался взглядом в то место, где он в последний раз видел ворона. Того простыл и след — в его существовании просто не стало смысла.
Наконец Джеремия повернулся к своим спутникам и спросил:
— Неужели все кончилось?
Увидев на их лицах счастливое выражение, он впервые позволил себе улыбнуться.
XVI
Он никогда не вернется домой, только теперь он сам сделал такой выбор.
Арос настоял на торжествах, поскольку это было так по-человечески, а потому так пристало Серым. Джеремия нехотя согласился. Он мечтал о том, чтобы провести какое-то время в одиночестве — исключение он готов был сделать лишь для Каллистры. Ему нужно было время, чтобы подумать, как жить дальше. Но его новые друзья настаивали, и он вынужден был уступить.
В «Бесплодной земле» царило веселое оживление. Возможно, веселье это и было в известной степени фальшивым, но Джеремии все же показалось, что в воздухе, в атмосфере его было разлито — пусть слабое — ощущение надежды. Он уже давно понимал, что Серый может стать чем-то большим, нежели простое отражение сознательного и бессознательного начал в Человеке. После исчезновения ворона он понял и то, чем не может стать Серый —
Разумеется, среди них всегда будут встречаться призраки-сомнамбулы, поскольку, пока люди, видят сны, они неизбежно будут воспроизводить их. Но главное, однако, в том, что многие, как Арос и Каллистра, способны развиваться, прогрессировать. С Аросом это произошло давным-давно. Джеремия не знал, что послужило для него первотолчком, да и сам долговязый уже не помнил этого. Тодтманн подозревал, что не обошлось без эльфов, хотя Арос пошел намного дальше. Когда-то перед Обероном и ему подобными открывались большие возможности, но, едва обретя устойчивое обличье и идентичность, они успокоились и закоснели. Эльфы как богам поклонялись своим обветшавшим от времени идеалам, которые были обусловлены формой их существования. Потому что в царстве снов форма слишком часто определяет функцию.
— Джеремия?
На лице Каллистры лежала печать тревоги. Он улыбнулся. Она тоже отличалась от той, которую он впервые увидел в пригородном поезде. Верно, что
