пестрая змея, смердящая чуждыми истинно каганскому Кальвариону запахами, и лениво, как бы нехотя извивалась, надменно следуя за изгибом дороги. А еще она кричала. Какофония звуков, типичных для любого геянского базара, здесь воспринималась особо остро, буквально резала слух, словно жители соседних домов разом обрели музыкальные таланты. Они робко попытались пожаловаться Гелинии, но не нашли у нее поддержки:
– Вы что, уважаемые, не понимаете? Это – торговля, это последний штрих, который делает нас полноценным государством. В другие страны по разным причинам наши товары еще мало расходятся. Закрывайте окна, господа! А проехать без шума можно по соседним улицам, их хватает. – На том аудиенция и закончилась.
Торговали на рынке всем. Начиная от тирских приправ, мяса, хлеба, одежды, пошитой из каганских тканей, и заканчивая нелегальными амулетами и несданными в казну драгоценностями. И на это власти не обращали внимания. Пока. Деньги ходили общегеянские, отлитые в самых разных странах ойкумены. Свои монеты Кальварион и тем более Альвадис выпускать не решались. Тоже пока.
Отигу с помощниками потребовалось три месяца, чтобы пробить тоннель, который соединил две долины: Кальварион и Альвадис. Длина прохода составила всего два стадия, и было просто удивительно, почему его не сделали каганы. Если по причине безопасности, то это не выдерживает критики, потому что горы вокруг «Белой долины» были даже выше и еще неприступней, чем вокруг «Каменной чаши». Скорей всего, им было достаточно перевала, так как по большому счету «чистого каганита» всегда добывалось мало. Собственно, из-за этого он и был таким дорогим, не считая, конечно, его незаменимости в современной алхимии. Но вот руды, белой, как и сам металл, необходимо было перерыть сотни и тысячи талантов, обработать, выделить, накопить – это огромный труд. И шахты к руде вели глубокие, хвала богам, уже отрытые. И, снова хвала им же, сопутствующими породами оказались золотые, серебряные, медные, оловяные и железные жилы. Нужны были только люди, специалисты и налаженный сбыт.
Мастерские, по-кагански причудливые, сохранились в прекрасном состоянии, и Рус в них легко разобрался. Объяснил Отигу, который и стал ими заведовать. Занятие для магистра Хранящего интереснейшее, и оно окупало несоответствующее денежное содержание. Хитрый Пиренгул виновато разводил руками, а Отиг делал вид, что верит в «крайне затруднительное положение казны». Но для своих мастеров, Рустама и Портурия, вытребовал то содержание, которое полагалось отпускным магам их ранга, «согласно договора между орденами и государствами». Князь «с горечью» согласился.
В Альвадисе, долине немногим меньшей «Каменной чаши», тоже хватало пастбищ. Теперь в ней стояло много шатров и шло строительство каменных зданий – столицы Пиренгулова княжества.
Под конец третьего года активного освоения обеих долин князю удалось «перетянуть» под свою присягу не более ста тысяч народу, в основном упертых кочевников из числа сарматов. Большую роль в этом сыграла не только их преданность лично Пиренгулу, но и неприятие жестких действий его дочери, о которых князь с Гелинией договорились специально, в том числе и ради заселения долины Альвадиса. Но пастухи и скот – одно дело, а мастеров, как склонных к Силе, так и обычных, катастрофически не хватало. Для бывшие рабов-строителей, для свободных каменщиков очередь на получение дома в Кальварионе будто специально застыла (во что очень не хотелось верить). А с другой стороны, князь обещал приличный заработок в Альвадисе, поэтому работящий народ скрепя сердце перешел в новую долину. Люди вкалывали, старались, но их было слишком мало. Пиренгул, пометавшись между необходимостью приглашения сторонних мастеров из просвещенных земель и своей извечной паранойей, принял решение – разослать призывы. Конечно, обязательно прибудут шпионы, поймут, какое невероятное богатство здесь лежит, государи навалятся с новой силой, но… надеялся, что отобьется, как это уже однажды случилось, два года назад.
Утренний туман плавно поднимался. Нижняя граница его была словно специально подрезана идеально четкой горизонтальной линией, верх же клубился, вытягивая призрачные руки к легким белым пушистым облакам. Скоро они сольются и уйдут в немыслимую высь, не оставят и памяти о себе в чистом лазурном небе. Намечался ясный теплый денек.
Четвертной[3] одного из постов Западной заставы очнулся только тогда, когда на расстоянии полета стрелы увидел ровный ряд больших пехотных щитов, открытых пока еще на уровне груди. Туман словно не хотел раньше времени показывать лица воинов, несомненно, полных суровости. Будто жалел юного невыспавшегося караульного, давал ему время проснуться окончательно. Он и проснулся. И завопил:
– Тревога!!! На нас напали!!! – от волнения забыв нужные команды. И сразу получил подзатыльник.
– Чего орешь?! – зло одернул его до этого сладко спавший пожилой опытный напарник, а сам красным, шальным ото сна глазом уже вглядывался в бойницу. Молодой, открыв рот, возмущенно вскочил, одной рукой показывая в сторону дороги, другой разминая себе затылок. Говорить, зная характер дядьки Динигула, опасался.
Их пост был второстепенным, нижним, расположенным над самими вратами в центре перекрытия над массивными каменными створками. Выдвинутая вперед, словно выросшая из монолитной стены крытая башенка позволяла вести обстрел как вдаль, так и вниз и в стороны. Основное наблюдение велось с высоких боковых башен, контролирующих гораздо большую территорию. Их пока закрывал туман, казалось, и не думавший подниматься дальше.
Динигул крякнул и, шурша колючей соломенной подстилкой (чтобы только сидели, не спали!), нехотя повернулся на бок. Достал рог, обдул его, набрал в грудь побольше воздуха и протрубил: «Тревога! К оружию!» Через десять ударов сердца продублировал сигнал. Потом, и не думая вставать, повернул голову к молодому:
– Ну, вот, сынок, будет тебе сегодня первая потеха, – сказал необычным для него ласковым тоном. – Эндогорцы… вроде. Мы их всегда под зад пинали и в этот раз не подкачаем…
