Морские волки

Висенте Ибаньес Бласко Морские волки

Удалившись от 'дел' на покой после сорока лет плавания и опасных приключений, капитан Льовет стал одним из наиболее уважаемых граждан Кабаньяля, приморского поселка с белыми одноэтажными домиками американского типа и прямыми широкими улицами, залитыми солнцем.

Жители Валенсии, приезжавшие провести здесь лето, с любопытством поглядывали на старого морского волка, который сидел в удобном кресле у дверей своего дома, в тени полосатого брезента. Сорок лет его жизни прошло на палубе корабля, под открытым небом; брызги волн и ливни, казалось, проникли до самых костей капитана; пригвожденный ревматизмом к креслу, он часами молча и недвижно сидел, лишь иногда, неудобно повернувшись, вскрикивал от боли и разражался проклятиями. Высокий, мускулистый, с большим отвислым животом, с тщательно выбритым, бронзовым от загара лицом, капитан походил на добродушного, мирно отдыхающего священника. И только пристальный повелительный взгляд его серых глаз говорил о привычке командовать, напоминая о 'славном' прошлом капитана Льовета и оживляя в памяти соседей все мрачные были и небылицы, витавшие вокруг его имени.

Капитан провел жизнь в беспрестанной борьбе с английским королевским флотом, обманывая бдительность крейсеров, охотившихся за его неуловимым бригом, который перевозил 'живой товар' с побережья Гвинеи на Антильские острова. Дерзкий, невозмутимо хладнокровный, капитан действовал всегда решительно, не зная колебаний.

Матросы передавали о нем страшные вещи. Ему ничего не стоило бросить за борт всю партию негров, лишь бы уйти от гнавшегося за ним крейсера; тщетно протягивались из воды руки, молившие о спасении: акулы, взметая пену мощными хвостами, стаями кидались на добычу и разрывали несчастных рабов, окрашивая кровью волны Атлантики. Восстания команды на своем бриге Льовет усмирял один, не зная иных помощников, кроме ружья и топора. Порой на него находили приступы слепой ярости, и он, словно дикий зверь, метался по палубе. Рассказывали о красивой женщине, сопровождавшей его в плавании, – как-то в припадке ревности капитан бросил ее с мостика в море.

И наряду с этим, – порывы великодушия: не раз он щедрою рукой сыпал золото семьям своей команды. Ослепленный гневом, капитан мог убить близкого друга, – но если на его глазах смывало шквалом матроса с палубы, капитан, не раздумывая, кидался за ним в воду, не страшась ни моря, ни хищников. Случалось, он приходил в бешенство, заметив, что скупщик негров пытается обмануть его на несколько песет, – и в ту же ночь мог выбросить три-четыре тысячи дуро на одну из тех бесшабашных оргий, которыми так прославился в Гаване. 'Капитан сперва ударит, потом слово скажет', – говорили о нем матросы. Однажды в открытом море, заподозрив, что помощник готовит заговор, Льовет тут же выстрелом размозжил ему череп.

И все же, несмотря на суровое лицо и мрачный взгляд, капитан был самым веселым человеком в поселке. Усевшись в кружок на берегу, в тени лодок, моряки от души смеялись, вспоминая проделки капитана. Однажды он устроил на бриге обед в честь африканского князька, продававшего ему рабов; когда негритянское величество и сопровождавшие его сановники перепились, капитан поступил как работорговец в рассказе Мериме: поднял паруса и продал своих гостей в рабство. А в другой раз, когда Льовета преследовал британский крейсер, он в одну ночь до неузнаваемости изменил свой бриг: перекрасил и поставил новую оснастку. У английских капитанов не было недостатка в приметах, чтобы опознать бриг дерзкого работорговца, а тут все приметы исчезли. Капитан Льовет, говорили береговые жители, настоящий морской цыган: обращается со своим судном, как барышник с ослом на ярмарке, прибегая к самым чудесным превращениям.

Жестокий и великодушный, не щадивший ни своей, ни чужой жизни, расчетливый в делах и безрассудный в часы забав – таков был капитан Льовет, которого торговцы на Кубе прозвали 'великолепным'; и этим именем продолжали звать капитана немногочисленные матросы его прежней команды, которые еще таскали по земле больные ноги, охая и надрываясь от кашля.

Почти вконец разоренный темными сделками, капитан бросил 'торговлю' и прочно засел в Кабаньяле, равнодушно наблюдая с порога своего дома, как мимо него проходит жизнь, и проклиная все на свете, когда ревматизм уж очень досаждал ему. Восторженные почитатели не забывали капитана; в былое время они беспрекословно выполняли его приказания и частенько сносили побои; теперь же, сидя по-стариковски рядом, с грустью вспоминали 'большую дорогу', как капитан называл Атлантику, и подсчитывали, сколько раз они перешли с одной стороны 'дороги' на другую – из Африки в Америку, борясь со штормами и обманывая бдительность океанских стражей. Летом, когда боль на время отпускала и ноги держали их крепче, старики шли на берег; там, воодушевленный видом родной стихии, капитан облегчал душу признанием, что ему ненавистна Англия, чьи ядра не раз свистели над его головой; и ненавистны пароходы, оскорбляющие святость моря. Темнеющие на горизонте клубы дыма несут смерть морскому флоту. Нет больше моряков! Вода принадлежит кочегарам.

В ненастные зимние дни капитана Льовета можно было нередко увидеть на берегу; ноздри его раздувались, точно он по-прежнему стоял на капитанском мостике и, чуя приближение бури, готовился сразиться с нею.

Как-то дождливым утром, заметив, что люди бегут к морю, капитан поспешил вслед за ними, недовольно отмахиваясь от близких, которые пытались его удержать. Среди вытащенных на берег темных лодок, на фоне мертвенно-серого моря с трепещущими белыми гребешками волн, сновали рыбаки в синих куртках и, накрывшись подолом верхней юбки от дождя, толпились женщины. Вдали, в густом тумане, застилавшем горизонт, точно обезумевшие овцы, рассыпались рыбачьи лодки; намокшие, потемневшие паруса были убраны, и лодки то беспомощно зарывались носом, то вздымались на гребне разъяренных волн. У входа в порт высилась гряда красных скал, отполированных морским прибоем; среди камней клокотала мутная пена, словно разлившаяся желчь взбешенного моря.

Впереди всех шел парусник с разбитыми мачтами; как мяч, прыгал он с волны на волну, несясь прямо на зловещие скалы. Матросы уже не боролись за жизнь; оцепенев от страха перед близостью смерти, они ничком лежали на палубе. Столпившиеся на берегу рыбаки кричали, что нужно, мол, выручить парусник из беды, бросить ему канат, на буксире привести в гавань; но даже самые отважные умолкали при виде огромных валов, которые то вздымались, то с ревом падали вниз, разбиваясь на тысячи брызг. Стоит сейчас выйти в море, как лодка опрокинется, – не успеешь и за весла взяться.

– Их надо спасти! Кто со мной? – прозвучал вдруг резкий, повелительный голос капитана Льовета. Он выпрямился, забыв о боли, глаза его дико сверкнули, руки задрожали от гнева, как бывало на бриге в минуту грозной опасности. Женщины испуганно переглянулись, а мужчины невольно попятились, образовав вокруг него широкий круг. Капитан выругался и поднял сжатые кулаки, готовый кинуться на весь этот трусливый сброд. Молчание толпы привело его в бешенство, словно перед ним стояла взбунтовавшаяся команда брига.

– С каких это пор капитан Льовет не находит людей, готовых выйти с ним в море? – загремел он, как властелин, привыкший к повиновению подданных, как бог, оскорбленный неожиданным бегством верующих из храма. Он говорил по-кастильски, что было для него признаком слепой ярости.

– Здесь, капитан! – раздалось одновременно несколько старческих голосов.

И, проложив себе дорогу, на середину круга вышли пять стариков, пять живых мертвецов, истощивших свои силы в борьбе с морем, – последние матросы капитана Льовета. Нависшая опасность и привычка к слепому повиновению вдохнули в них прежнее мужество. Одни тяжело волочили ноги, другие смешно семенили и как-то по-птичьи подпрыгивали, а у шедшего последним мутные зрачки широко открытых угасших глаз были недвижно устремлены вдаль. Старики дрожали от холода, несмотря на доверху застегнутые желтые байковые куртки и теплые шапки, надетые поверх вдвое сложенных головных платков. Старая гвардия шла на смерть. Из толпы бросились к ним женщины и дети.

– Дедушка! – кричали внуки.

– Отец! – стонали дочери.

Но, подобно дряхлым клячам, оживающим при звуке боевой трубы, старики молодцевато выпрямились и