— Ибн Файед, — пробормотал Солнышко. — Шин в заднице вашего деда.
— На него работает много таких, как Каласади? — спросил я.
— Матемагов? Нет.
— Таких вообще немного, — сказала Лейша. — И в любом случае они не работают на хозяев. Они следуют своим путем. Таким людям немного нужно.
— Не золота ли? — спросил я.
Лейша подняла искалеченную голову, посмотрела на меня, села, прислонившись к стволу.
— Их интересуют лишь диковины. Чудеса вроде тех, что мы можем найти в Иберико, но, вероятно, и просто старые свитки времен Зодчих, способы вычисления, древняя мудрость, то, что едва ли когда-либо могло бы быть записано на сколь-нибудь прочном материале или прочитано нами.
— А Ибн Файед водит корабли к Лошадиному берегу, чтобы грабить и обосновываться там, или это наказание за то, что он не послушал пророка мавров?
Я смотрел на это так же, как мои дед и дядя, но неплохо узнать и другие точки зрения.
— Его народ хочет вернуться, — сказала Лейша.
Вот это уже что-то новое. Внучка Правительницы черпала свою мудрость из всей книги, а не со случайной страницы.
— Вернуться?
Я предполагал, что мавры стоят за многим, что происходит в Альбасите, но никто не горел желанием признать это.
— Калифы правили здесь столько же лет, сколько и короли. До Зодчих и после них. Сейчас писари называют их захватчиками, поджигателями, язычниками, но во всем, чем мы гордимся, есть частица мавританского ума.
— А ты не только красотка, — сказал я.
Это она прочла сама — не такого она придерживалась мнения, чтобы его можно было основывать на том, чему без опаски учили другие. Церковь крепко держала королевства Лошадиного берега и Западной Порты: еще чуть-чуть — и задушила бы. Священники были невысокого мнения о язычниках, а так далеко к югу не соглашаться с человеком в рясе, скажем так, небезопасно. В каждом городе церковный служка прилежно переписывал историю — но они не могли изменить то, что было выбито на камне.
Лейша не обиделась — или, по крайней мере, эмоции не отразились на изуродованном шрамами лице.
Мы какое-то время лежали тихо. Почти ни звука, лишь далекий звон козьего колокольчика. Уж не знаю, что это животине не лежалось в тени. Жара окутала нас, словно одеяло, двигаться не хотелось вообще.
— Ты не торопился спасти того мальчишку, Йорг, — произнес Солнышко.
Я думал, что он уже четверть часа как спит, но, как оказалось, он мысленно проигрывал утренние события.
— Я не спасал его. Я спас тебя. С тебя хоть какой-то толк.
— Ты бы позволил ему умереть?
Судя по голосу, Солнышко это не на шутку беспокоило.
— Да, — сказал я. — Для меня он никто.
Золотые кудри и кровь — этот образ стоял у меня перед глазами. Я открыл их и сел. Они разбили Уильяму голову об мостовую — схватили его за ноги и ударили головой о камни. Это случилось. А мир жил себе дальше. И так я узнал, что все бессмысленно.
— Я не мог допустить, чтобы это случилось у меня на глазах, — сказал Солнышко. — Нельзя забить ребенка до смерти на глазах у гвардейца графа Ганзы.
— Ты вышел вперед сам или ради моего деда?
— Это был мой долг.
Я выудил со дна корзины оставшуюся оливку. Плотная мякоть поддалась, теплый многогранный вкус заполнил рот.
— А если бы это не было твоим долгом, ты бы не вступился?
Солнышко помедлил с ответом.
— Если бы он не был таким, мать его, здоровым, то да.
— Потому что ты не мог на это смотреть?
— Да.
— Не живи полумерами, Грейсон. — Я закатал пыльный рукав и показал шрамы от кривых шипов — бледные знаки на загорелой коже. — Я слышал, как-то священник говорил о спасении. Он убеждал нас, что если мы не можем спасти всех от их грехов, это не повод не пытаться спасти тех, кто рядом с нами. Священники — они такие. Готовы сдаться в минуту. Лезут из кожи вон, чтобы признать свою уязвимость, словно это добродетель такая. — Я выплюнул косточку от оливки. — Либо дети достойны спасения просто потому, что это дети, либо они не достойны спасения. Не позволяй управлять собой случайности, которая что-то сует тебе прямо под нос, а что-то прячет. Если их стоит спасать, спаси их всех, найди, защити, сделай это делом своей жизни.
