— Говорят, вы тут плодотворно работаете, отец Гомст.
Он склонил голову и промолчал. За шесть лет, прошедших с тех пор, как мы снова встретились на Дороге Нежити перед явлением призраков, седина его перекинулась с бороды на черные волосы.
— Я привез вам достаточно золота, чтобы завершить строительство. Хочу, чтобы сюда привели как можно больше людей и чтобы они работали днем и ночью.
Гомст поднял голову и нахмурился. Он явно собирался ответить.
— По воскресеньям они могут отдыхать, — сказал я.
— Думаете, вера и церкви спасут нас от Мертвого Короля? — спросил Гомст.
— А вы, епископ? — Я подумал, что было бы неплохо, если бы хоть один из нас в это верил.
Он глубоко вздохнул и пристально посмотрел на меня ясными, печальными глазами.
— Легче верить, когда ты один из стада. Чем выше я подбираюсь к вершине этой длинной лестницы, которую мы называем Римской церковью… чем ближе к высотам, где говорит Господь… тем хуже я его слышу, тем дальше ощущаю себя.
— Хорошо, что вам не чуждо сомнение, Гомсти. Те, кто во всем уверен, — наверное, и не люди вовсе.
Гомст подошел ближе, выйдя из тени, и я словно увидел его впервые на фоне воспоминания о другом епископе, который куда больше был уверен в своем пути и привилегиях. Я подумал, как же долго тень Мурильо закрывала от меня Гомста. Самая большая его вина — это верность плохим королям, ум, ограниченный придворной жизнью, и напыщенность. Не слишком серьезные преступления, к тому же весьма давние.
— Помните духов на Дороге Нежити, отец Гомст?
Он кивнул.
— Вы велели мне бежать, оставить вас там одного. А когда они явились, вы читали молитву. Вера была вашим щитом. Мы встретили их вместе, вы и я, а все мои братья бежали.
Гомст мрачно улыбнулся.
— Если вы помните, я был в клетке, иначе бежал бы вместе с ними.
— Но мы уже не узнаем об этом наверняка, правда? — Я одарил его ослепительной улыбкой, и жесткие шрамы от ожогов сморщились на щеках. — И вообще, все люди — трусы. Я, может, и не бежал в тот день, но я всегда был трусом, всегда уступал в храбрости собственному воображению.
Я вытащил из-за пояса ордер, который он должен был подписать, чтобы подтвердить признание церковью сундука с золотом. Гомст взглянул на него.
— Я бы бежал, если бы не клетка.
Он вздрогнул.
Я хлопнул его по плечу.
— И вот я строю вам другую клетку, отец Гомст, всего за сорок тысяч дукетов.
Потом мы сели, отец Гомст и я, и выпили немного пива — вода в Годде такая, что ей и мыться-то небезопасно.
— И вот я здесь, Гомсти, с сундуком, полным блестящего металла, чтобы собор поднялся. Он приведет папессу из Рима прямо к моему порогу.
Епископ наклонил голову и вытер пену с усов.
— Времена меняются, Йорг. Люди меняются.
— И как я раздобыл это золото? Придал себе убедительности посредством клинка и приложил нездоровую дозу упорства. — Я отхлебнул из бутыли. — Когда двигаешь на доске важные фигуры, мир кажется игрой больше, чем когда-либо. Эта иллюзия, что те, кто наверху, знают, что они делают, исчезает, когда мы сами оказываемся наверху и отдаем приказы. Не сомневаюсь, каждый шаг, что вы делаете в сторону Рима, Бог засчитывает как три шага в сторону.
Руки Гомста, сжимающие чашу, задрожали, большие уродливые костяшки побледнели.
— Тебе следует следить за теми, кто тебе дорог, Йорг, следить внимательнее. Утрой стражу.
— Да?
Я его не понял. У него на лбу блестели капли пота.
— Я… я слышал сплетни среди епископов, приезжих монахов и странствующих священников…
— Расскажите.
— Папесса знает. Не от меня. Ваша исповедь осталась между нами. Но она знает. Говорят, она пошлет кого-то. — Он с грохотом поставил чашу на стол. — Берегите тех, кого любите.
Я удивился. Я же знал Гомста столько лет. И он знал меня дольше, чем кто-либо из людей, с которыми я все еще общался. Когда отец сжег моего пса, он послал Гомста поучать меня. Возможно, он думал, что религия смягчит урок. Или тот молот, которым я едва не убил его, когда он устроил пожар, заставил его считать, что я нуждаюсь в богословских поучениях. Наверное, он рассудил, что, если я буду думать, что с ним Бог, в следующий раз не
