выходили, чтобы поглазеть на нас, окутанные дымом с полей, где красные линии огня пожирали жнивье. Они забросили похоронные ритуалы жатвы — сбор и сохранение урожая, соления и сушку на зиму, чтобы посмотреть на Золотую Гвардию с ее высоко реющими черно-золотыми знаменами. Империя что-то да значила для них. Что-то древнее и глубинное, полузабытый сон о лучших временах.
К вечеру солнце пробилось сквозь облака, и Миана вышла из кареты лорда Холланда, чтобы проехаться, сидя боком на смирном муле. Мы приближались к городку у переправы с малосимпатичным названием Лужа. Мартен тоже передвигался верхом и, когда Миана вернулась в карету, остался рядом со мной.
— Ей трудно, сир, — сказал он, хотя я его не спрашивал.
— Труднее, чем сидеть в Логове и ждать гостей из Ватикана?
— Последний месяц беременности — это всегда нелегко.
Мартен пожал плечами, но я почувствовал, что он на самом деле обеспокоен.
Порой больно видеть, что кого-то заботят вещи, о которых, по идее, должен беспокоиться я. Было понятно, что если бы папский убийца расправился с Мианой и ее нерожденным ребенком, я бы горевал. Но еще я знал, что какая-то ужасная часть меня, там, в самой сердцевине, подняла бы лицо с красной ухмылкой, приветствуя предлог для восстановления справедливости, когда моя месть понесется кровавым потоком. И я знал, что ярость смела бы все остальное, включая печаль.
— Мир жесток, Мартен. — Он покосился в сторону, смутившись на миг, — мы проехали четверть мили с тех пор, как он в последний раз говорил. — Нельзя, чтобы было легко принести кого-то в этот мир. Слишком просто создать новую жизнь, слишком просто отнять старую. Справедливо, что какая-то часть процесса представляет некоторые сложности.
Он продолжал смотреть на меня — право, заработанное долгой службой, и меня тяготило его осуждение.
— Черт. — Я нетерпеливо фыркнул. — В этой карете я чувствую себя в меньшинстве.
Мартен улыбнулся.
— Женатый мужчина всегда в меньшинстве.
Я сплюнул в грязь и с проклятьем потянул узду Брейта. Пять минут спустя я снова сидел в карете рядом с Мианой.
— Карета моего отца там, впереди.
— Знаю.
Было странно говорить о нем, особенно с учетом того, что на нас смотрели Гомст и Оссер. Гомсту, по крайней мере, хватило ума достать Библию, такую большущую, что она едва не закрыла их обоих, и занять старика обсуждением какого-то псалма.
— Коддин хочет, чтобы я голосовал вместе с отцом на Конфессии. Чтобы я с ним помирился.
От этих слов во рту словно стало грязно.
— А ты… не хочешь?
Улыбка мелькнула в уголках ее губ, но я не чувствовал, что надо мной издеваются.
До меня донесся обрывок разговора Гомста:
— «Отец, где же жертвенный агнец?» И Авраам отвечал: «Сын мой, Господь позаботится об агнце».
— У меня много причин желать его смерти. И почти столько же причин желать быть тем, кто убьет его.
— И ты правда хочешь это сделать? Тот Йорг, которого я знаю, обычно делает, что ему угодно, а если возникают доводы, которые тому препятствуют, он их меняет.
— Я… — Я пытался понять, как это все работает — жизнь и воспитание детей. Я надеялся справиться с этим лучше, чем он. — Моему сыну расскажут, каково это было — оказаться между мной и моим отцом.
Миана склонилась ближе, иссиня-черные волосы обрамляли бледное лицо.
— И что они скажут нашему ребенку?
Она отказывалась называть его сыном, пока он сам не явится и не подтвердит это.
— Даже король не в силах прекратить сплетни.
Миана смотрела на меня. На ней был обруч из витого золота, но волосы не слушались, их могли обуздать лишь две горничных и горсть заколок. Наконец мое непонимание заставило ее объяснить:
— Как умный человек может быть таким глупым? Между вами с Олиданом еще ничего не закончено. История, которую будут рассказывать, еще не написана.
— О.
Я позволил ей выгнать меня из кареты.
Потом я все же набрался смелости, чтобы подъехать к отцовской карете. Капитан Гвардии прискакал с вестями и нашел меня, мрачного, посередине
