Михайловича Потапова уже служит у вас?
— Я назову вам такие фамилии, как Деникин и Марков. Думаю, что они вам знакомы, — сказал Сталин. Барон кивнул, и на минуту задумался.
— Скажите, господин Сталин, — спросил Маннергейм, — а какую должность я мог бы получить в вашей "армии нового строя"? Вообще-то я всю жизнь служил в кавалерии.
— Кавалерии, сказать честно, у нас пока очень немного, — ответил Сталин, — Но, скажу вам по секрету, сейчас мы на одном из участков фронта ожидаем, по данным нашей разведки, неожиданный удар германских войск. Для его отражения, помимо бригады Красной гвардии и частей усиления, мы собираемся сформировать ударную группу, состоящую из двух-трех все еще боеспособных кавалерийских дивизий — своего рода сводный усиленный кавкорпус. Вот только мы еще не решили, кто ее возглавит. Накануне вашего приезда к нам обратился ваш старый знакомый по 2-му кавалерийскому корпусу, с которым вы вместе сражались на Юго-Западном фронте, с просьбой дать ему возможность отправиться на передовую и сразиться с противником.
— Кто же это? — удивился барон, — неужели сам командующий 2-м кавкорпусом генерал-адъютант Гуссейн Хан Нахичеванский?
— Нет, — с улыбкой ответил Сталин, — это генерал-лейтенант Михаил Александрович Романов…
— Неужели! — выдержка окончательно оставила Маннергейма, и он вскочил с кресла, — Великий князь Михаил Александрович тоже выказал желание служить в вашей армии?!
— Вы, наверное, не верите мне, — продолжая улыбаться, сказал Сталин, — ну что ж… Александр Васильевич, — обратился он ко мне, — вы не согласились бы съездить с господином Маннергеймом в Гатчину, чтобы он там лично переговорил с Михаилом и Николаем Романовыми. Я думаю, что товарищу, простите господину, Маннергейму было бы полезно пообщаться с его старыми знакомыми.
Барон, окончательно потеряв всю свою выдержку и чопорность, стоял, растерянно опустив руки.
— Вот и отлично, — сказал Сталин, — итак, генерал, я пока попрощаюсь с вами. К сожалению, у главы советского правительства очень много дел. Но, я надеюсь, что мы еще с вами встретимся.
И, изобразив на лице доброжелательную улыбку, Сталин на прощание крепко пожал руку барону Маннергейму… Ну, что же, в Гатчину, так в Гатчину!
…Последнее, что я запомнил перед тем, как провалиться в темноту, было искаженное злостью лицо британца, его рука с зажатым в ней короткоствольным револьвером и, ставшее вдруг удивительно спокойным лицо фрау Нины. Потом — вспышка, звук выстрела, сильный удар в грудь…
Все остальное в памяти сохранилось фрагментарно… Гауптман Мюлер и какой-то незнакомец, грузящие меня в автомобиль германского посольства… Провал в темноту… Потом грохот, страшный грохот, и хриплый рев работающего мотора прямо над ухом, человек в странной пятнистой форме, нагнувшийся надо мной, и разглядывающий мое лицо… Ужасная тряска и ощущение полета… Словно я лечу на каком-то аппарате тяжелее воздуха…
Потом я почувствовал мой любимый запах моря, и плеск воды. Я на корабле, совершенно мне незнакомом… Он белый… Какие-то люди в странной одежде салатно-голубоватого цвета осторожно берут меня на руки и усаживают на блестящие, никелированные носилки-кресло… Адская боль пронзает все мое тело… Я теряю сознание…
Очнулся я в каком-то помещении, похожем на большую каюту. Было ясно, что нахожусь на корабле, это чувствовалось по легкой качке и едва слышному плеску волн. Я попытался вздохнуть, и удивился. В груди уже не хрипело и булькало, и дышать было гораздо легче. Только тут я увидел, что к моей руке от непонятного аппарата идут какие-то проводки и трубочки. А грудь моя перевязана бинтами. Похоже, что мне сделали операцию и достали пулю того проклятого британца.
Я скосил глаза. Напротив меня, на жестком топчане, откинувшись на переборку, полусидя дремал гауптман Мюллер, одетый в такую же одежду, как и врачи, встретившие меня на этом корабле. Значит, мой помощник не бросил меня. Я улыбнулся. Дверь в каюту открылась, и в каюту вошла женщина, причем, молодая и симпатичная.
Услышав звук открывающейся двери, Мюллер мгновенно проснулся, но тут же успокоился, и что-то сказал вошедшей по-русски. Я не знал русского языка, точнее, знал, но лишь некоторые слова, которые я уже слышал однажды от своих коллег, русских моряков. Насколько я знаю, эти слова не употребляются в обществе дам, потому что за них можно получить, как у них говорят, "по морде".
Женщина-врач подошла ко мне, и, увидев, что я пришел в себя, улыбнулась и положила прохладную узкую ладонь на мой лоб. Потом она что-то сказала Мюллеру, и тот тоже изобразил на своем, посеревшем от недосыпания лице, нечто вроде улыбки.
— Господин адмирал, — сказал он, — фройляйн доктор говорит, что вы пошли на поправку, послеоперационных осложнений у вас нет, но вы еще очень слабы, и вам пока нельзя разговаривать.
Я закрыл и открыл глаза, показывая, что, действительно, слабость не позволяет мне вести беседу. Потом мне вдруг сильно захотелось спать. И я уснул…
Сколько я проспал, не знаю. Только после пробуждения я почувствовал себя еще лучше, чем прошлый раз. Гауптмана Мюллера в каюте не было, зато
