– Ну, что ж, Коля, я тебя предупредил. Тогда до скорого… – Баал-берита, так теперь правильно читалось его имя, хотя на слух оно и не изменилось, встал и, не подав руки, а только потрепав меня дружески по вихрам, собрался, было, уйти, как приостановился на мгновение и добавил: – Да, Коля, ты вот что, заруби себе на носу: ты пока Договор не заключишь, чтоб никому ни слова про эти новые наши дела, иначе все испортишь. А после, ты уже и сам никому не захочешь ничего говорить. И обязательно водички мертвой испей, это будет твоей защитой, да захвати атаме, не забудь, – уходя, бросил Баал- берита, и скрылся в лабиринтах коридоров.
Я не успел его спросить: какой такой мертвой водички и от кого она меня защитит? И что это за «атаме» такое, и где его прихватить? Но решил, что в бумажках все прописано, да к тому же, искать Баал-бериту, по всей громаде библиотечных залов и закутков, у меня не было времени – через час у меня в институте была назначена пересдача зачета. И я, в крайнем замешательстве, поплелся в раздевалку.
Глава VI Бумаги от писаря
Домой из института я вернулся уже в сумерках. Мама как раз варила вареники, и мне сначала пришлось поужинать. Она села напротив меня и, подперев голову рукой, смотрела, как я ем – вкусно ли сготовила, нравится ли мне? Вареники тогда не продавались пачками в магазинах, в каждой семье их делали сами. Мама умела. У нее получалось вкусно. Вареники были большие, пузатые – с картошкой, шкварками и жареным луком. И густой, как масло, сметаной, которую она ставила рядом с тарелкой отдельно в пиале.
Как правило, она смотрела на меня молча любящими, черными, как смоль, глазами, в которых плескалась тоска. Как в последний раз, как будто провожает на фронт или туда, откуда не возвращаются. Было в них что-то от южных кровей – цыганских ли, татарских, или ушедших вглубь времен – сарматских. Черные, волнистые волосы, с ранними седыми прядками, зачесаны назад и закручены на затылке в пучок. Прямой греческий нос. Черные брови – галочкой над переносицей. Сильные, усталые, полнеющие руки, крепкое тело женщины, рожденной в деревне, познавшей в детстве и девичестве ее тяжкий колхозный труд за пустые галочки трудодней.
Я же при этом сосредоточенно ел, обычно, не поднимая глаз, чтобы не встретиться с ее глазами. Чем я мог ответить на ее взгляд? Да, я постепенно уходил от нее, уходил от своих родителей. Крылья уже пробно машут, они наливаются силой, и скоро-скоро вороненок вылетит из гнезда, куда больше никогда не вернется. Нет не в дом – в гнездо, в свою семью. Это она чувствовала, чувствовал и я. Конечно, мы будем видеться, может, даже я еще и жить буду здесь долго. Но я буду уже не ее, кто-то другой предъявит на меня права.
Ах, как мне не хватает этих любящих глаз сейчас, через ушедшие десятилетия! Стонет душа …
Я отставил пустую тарелку.
– Спасибо мама, так вкусно! – я впервые, за весь ужин поднял на нее виноватые глаза.
– Подожди, – придержала меня мама, положив свою ласковую ладонь поверх моей руки. – Тебе плохо? Ты осунулся весь. С девушкой своей поссорился? – уже и по ночам приходить не стал, вовремя домой возвращаешься.
– Да куда ей девушке деваться-то? Нет, мама, просто учебу подзапустил, надо позаниматься, подтянуться малость.
– А, вот это правильно, сыночек, иди давай, занимайся. Дай я тебя поцелую, вот так, маленький мой! – она встала и поцеловала «маленького» в темя, после чего я смог спокойно уйти, зная, что сделал маме приятное, позволив себя поцеловать, как в детстве, а не отстраниться, вроде как давно уже взрослому парню и никакому тебе не маменькиному сынку.
На пути в свою комнату мне пришлось пройти и мимо отца. Он сидел на диване из кожзама в одних трусах и майке, еще крепкий мужчина, но уже с выпирающим животом и покрывающийся подкожным жирком, в который постепенно, с возрастом, перекочевывают мышцы тела. Перед ним стояла табуретка с бутылкой «Ессентуков» и граненым стаканом. Он пожирал глазами телевизор, подавшись всем корпусом вперед, и что-то там сам себе комментировал – шел хоккей. Играли его любимая «Сибирь» и Московский «Спартак».
– Ну, куда ты бросаешь, хрен моржовый? Низом надо, низом, етит твою! Эх, Жора-Жора, руки тебе пооторвать надо – такой момент не использовать! – кричал отец нападающему «Сибири» Георгию Углову, очевидно, полагая, что тот без его советов обойтись никак не может.
Заметив меня, он привстал и схватил меня за руку:
– Садись, сынок, садись, поболеем. «Сибирь» со «Спартаком» рубятся. Два – ноль – мы впереди!
– Некогда, папа, учеба замучила, готовиться надо, – высвободил я свою руку.
– А, это другое дело, это профессионально, это правильно. Делу время, потехе час! Иди, учись. Молодец, сынок! Туго знаешь свое дело.
Сказать так, что я намерен сейчас заниматься – был единственный способ отвязаться от него в данной ситуации, хотя матчи с участием родной команды я всегда посмотреть был не прочь. А ему в таком случае обязательно была нужна компашка из тех, кто в хоккее понимает какой-то толк. Мама, в нашей семье, для этого дела не годилась. Оставался один я, но мне нужно учиться, так нам завещал дедушка Ленин. В итоге, отец отпустил меня восвояси и опять ушел в свой телевизор.
