сторону. Бетонная плашка опоры все еще была рядом, достаточно протянуть ногу над бездной и сделать шаг.
– Ирка… – прохрипел через зубы Савельев, подбираясь для короткого прыжка. – Заплатила ли ты троллю свою копеечку?
В прежние времена здесь было не так опасно. Паша водил сюда сестру несколько раз. Он курил сигареты без фильтра, которые воровал у дяди Коли, она играла со своими куклами или рисовала в альбоме, елозя коленками и локтями по бетону. Паша смотрел на нее неотрывно. Однажды Ирка так увлеклась рисованием, что не заметила, как платьице задралось, оголив тощие детские бедра и краешек трусиков.
А Паша заметил.
«Хочешь монетку кинуть?»
«Хияс-сю?!»
«Хренасю, ага. На вот, держи… Садись вот сюда, ко мне. Давай я тебя обниму, чтоб ты не улетела вслед за монеткой».
Верхушка опоры была широкой и плоской, по центру в ней тонули основания стальных перекрытий, образуя нижнюю часть буквы V. Толстенные железные полосы тут превращались в скрещивающиеся полые желоба, которые, соединяясь в трубу, утопали на два-три метра в бетон. В трубу они кидали мелочь для тролля. В этой темной искусственной пещере Паша хоронил убитых им кошек. Ирку он засунул туда же, в трубу. Двадцать лет миновало, но Савельев и сейчас отчетливо помнил, как это было.
Он достал из кармана монетку и отдал сестре. Та устроилась у него на коленях. Паша прижал хрупкое тельце к себе. Подол задрался Ирке выше пояса. Возможно, она почувствовала, как что-то упругое и горячее ткнуло сзади бедро, но, слишком увлеченная фантазиями о своем Хияссе, не обратила внимания. А потом стало слишком поздно. Потом Паша уже не мог остановиться.
После он, конечно, запаниковал. Сестра хныкала и звала несуществующего тролля. Изодранные детские трусики валялись на бетоне бесполезной грязной тряпицей. Паша видел бурые пятна на светлой ткани и понимал, что копеечкой здесь уже не откупишься. Ирка ползла к лестнице. Если бы она выбралась, дохромала до дома и рассказала матери о том, что он с ней сделал…
Паша ударил ее головой о бетон, а потом задушил. И затолкал в трубу.
Когда позже, дома, мать стала спрашивать его о сестре, он ответил, что не видел Ирку с обеда. Несколько месяцев вся округа искала девочку, но безрезультатно. Дядя Коля запил. Мать сникла, заболела и умерла на следующий год, а Пашу забрали к себе в большой город дальние родственники.
Людоедом был не тролль под мостом. Людоедом оказался он сам. Пусть подобное случилось с ним лишь однажды. Пусть после этого Паша с головой окунулся в учебу, закончил школу с золотой медалью, поступил на филфак и, выйдя оттуда с красным дипломом, продолжил карьеру ученого и преподавателя. Пусть он уже дважды был женат – ему все равно нравились молоденькие студентки, и людоед внутри него облизывался, когда те проходили мимо.
С годами Савельев все чаще задавал себе вопрос, на который до сего дня не мог найти ответа.
Он помнил, как сбрасывал в трубу трупы убитых кошек. Их было три… четыре, если считать самую первую, обгоревшую. Помнил, как запихивал в узкое отверстие еще теплое тельце сестры. Затолкав ее туда, бросил последний взгляд в темноту. Увидел помятое платье, светлые кудри, изломанные тонкие ручки и ножки.
А кошачьих скелетов не увидел.
– Заплатила ли ты троллю свою копеечку?
Шатаясь под порывами усилившегося ветра, разгребая руками загустевший туман, Савельев подошел к железному желобу. Ухватил рукой за край, уперся в другой желоб. Старая краска шелушилась под одеревенелыми пальцами, крупицы ее отслаивались и улетали серым пеплом.
Ирка верила в то, что Хрясь настоящий.
А кошки пропали. И тело Ирки до сих пор не нашли.
И та девчонка, про которую рассказывала мать, ее разрезало поездом на две половины, но, говорят, отыскать смогли лишь переднюю часть. И тот глупец, схвативший электрический кабель, – его руки сгорели до локтей, а кистей не осталось вовсе.
Скорее всего, кошачьи останки он тогда не заметил. Не до того ведь было. А Ирку просто не нашли, так тоже бывает. И верила она всему, а особенно тому, что ей старший брат говорил.
Но что, если?..
Дрожа всем телом, Савельев опустил голову и заглянул в дыру.
Поначалу ничего рассмотреть не удавалось. Но постепенно глаза привыкли к темноте, и вот уже стали проступать смутные очертания: одна косточка, другая, кругляш детского черепа – похож на резиновый мячик. Кусок истлевшего белого платьица… с цветочками.
«Здравствуй, сестренка», – подумал Савельев.
Сердце сжалось в груди. Глаза обожгло, и по замерзшей щеке потекла горячая капля.
– Я ведь не хотел, чтобы так вышло, Ирка, – прошептал он в дыру. – Правда не хотел…
Прислонившись лбом к ледяному железу, Савельев закрыл глаза и разрыдался. Дал выход горечи, что копилась в его душе все эти годы. Ревел, как
