– Все вопросы потом. – Он без малейшего труда поднял массивное кресло, придвинул так, чтобы оно оказалось напротив пациента, сел и положил себе на колени медицинскую папку с прикрепленным к ней квадратным листом.
– Теперь смотри сюда.
Антэй перевел взгляд на бумагу. Любопытство смешивалось с недоумением и легким недоверием. Мастер сна начал делать набросок, карандаш в его пальцах скользил по белой поверхности с едва слышным шорохом. Из пустоты стали появляться очертания ладони, стискивающей человеческое сердце с оборванными кровеносными сосудами. Сначала изображение казалось очень правдоподобным, затем стало практически трехмерным благодаря мастерски наложенным теням. Несмотря на черно-белые штрихи, Антэй видел, что сердце багровое, судорожно сжатое…
– И в чем тут смысл? – спросил он, глянул на молчащего сновидящего и понял вдруг, что больше не находится в реальности.
Кабинет остался прежним, но его начала наводнять густая мгла, в которой слышались размеренные удары. За окном текли по стеклу быстрые красные струйки. Металлический запах стал резким, всепроникающим.
– Твое сердце, – прозвучал голос мастера снов, и стук, наполняющий комнату, участился.
Врач стоял, опираясь обеими руками о подоконник, и смотрел на красные потоки, льющиеся с той стороны.
– Что мое сердце? – спросил Антэй, чувствуя себя все более неуютно.
– Сейчас остановится.
Пульсация начала замедляться. Пока не прекратилась вовсе. В тишине еще слышался отдаленный глухой шум, но смолк и он. Кровь больше не текла по стеклу. Лишь редкие капли лениво стучали по металлическому козырьку.
Запахмеди заполнял собой весь кабинет. Тяжелый, густой…
– Теперь ты мертв. – Сновидящий обернулся и посмотрел на хмурое и сосредоточенное лицо Антея. – … Мертв для создателя кошмаров, охотившегося на тебя. Если он сунется в твое подсознание, наткнется на глухую темноту – печальное свидетельство смерти жертвы.
– Ты не охотник. – Антэй поднялся с кушетки, невольно провел ладонью по боку.
– Нет, – согласился тот, неторопливо поворачиваясь к нему.
– Мне сказали, что мастер сна, к которому я приду, должен будет остановить дэймоса.
– Моя цель – защитить тебя. Вывести из-под удара. Больше ничего.
Антэй смотрел на него и понимал: сейчас происходит нечто незапланированное и непоправимое. То, над чем у него нет никакой власти.
– Значит, ты…
– Вдохновитель. Создаю то, чего нет.
– А что будете…
– Не называй имен, – прозвучал резкий приказ. – И не лезь в чужие игры. Ты не знаешь правил. Но даже если узнаешь, тебе не справиться.
Настоящих правил он не знал. Это так… Мусорщик старался особо не посвящать спасенного мальчишку в тонкости противостояния с дэймосами.
Из обрывков информации и реальных фактов периодически складывалась весьма тревожащая и неприятная картина целенаправленной охоты на мастеров сна.
Вот и сегодня, вернее, уже вчера. Часы с обрывком кожи мертвеца, маячок слежения в одежде…
«Я был нужен дэймосу для того, чтобы обнаружить Мусорщика, – подумал Антэй. – Атака на мое подсознание – возможность отыскать путь к нему… А если его уже обнаружили? Если он не смог скрыться?»
– Я должен знать, что происходит.
– Информация, которую ты передал, оказалась очень важна. Твою помощь и риск оценили, и теперь хотят оказать поддержку. Тебя отвезут в безопасное место. Это все, что тебе положено знать.
Антэй усмехнулся невольно, пытаясь представить, какое место в Александрии сейчас можно считать безопасным.
– Территория посольства Полиса, – сказал потомок Салаха, прекрасно видя его недоверие.
Это предложение заставило серфера внимательнее посмотреть на вдохновителя.
– Ты тоже работаешь на них?
– Я работаю с теми, кто предпочитает здравомыслие, – отозвался тот с высокомерной небрежностью. – И мирный путь развития агломерации.
Помолчал и счел возможным объяснить:
– Мой отец сотрудничал в Полисе. Я там учился. С десяти лет. Затем вернулся.
– Почему вернулся?
– Мне нравится Александрия и все привилегии, которые она дает.
Антэй прекрасно знал, о каких привилегиях идет речь. Роскошный дом с огромным бассейном, слуги, выполняющие любые желания, личный гараж с дорогими машинами…
Смуглое лицо вдохновителя, совсем не измененное сном, приобрело высокомерно-холодное выражение.
