Продвинувшись вперед с десяток метров, очередь остановилась. Ивлев поставил рычаг на нейтраль и затянул ручник. Телефон был все еще зажат в руке, словно дохлая мышь. Он разжал пальцы и с брезгливостью вытер потную ладонь о бедро. Телефон кувыркнулся, ударившись о торпеду, и упал под панель с пассажирской стороны, натянув провод зарядного устройства. Ивлев хотел нагнуться и поднять его, может быть, перезвонить, но остался неподвижен. Он боялся того, что может вытащить из темной ниши за тонкий черный проводок. Домой, подумал он, мне срочно нужно домой… Я возвращаюсь…
Через час он вырвался за город и ушел на Кемерово. Облака впереди, над лесом, вытянулись в сине-розовые полосы и спешили за горизонт вслед уходящему солнцу. Ивлев посматривал на них изредка, и ему казалось, что машина стоит на месте. Он утапливал педаль в пол, зеленые цифры в глубине приборной ниши менялись, но ощущение неподвижности оставалось. Обман. Дорога не отпускала его. Мелькали километровые столбы: двадцать пять, двадцать шесть… тридцать два… Ивлеву сдавливало грудь, словно он погружался под воду. Мошкара летела навстречу, в свет фар, и ее мельтешение напоминало кусочки взбаламученного, поднятого со дна, ила в свете прожектора. Дальний свет тонул в бездонной черноте. Ивлев машинально переключал на ближний, когда впереди появлялись покачивающиеся огни встречных автомобилей, но сознание едва замечало этот факт.
Домой. Ему срочно нужно домой. Что-то случилось…
Повороты казались незнакомыми. Названия деревень на белых указателях ничего не напоминали. Красные огоньки на столбиках ограждений вдруг гасли, словно дорога закрывала глаза. Заправка – остров света в ночном море, под невидимым небом с нездешним рисунком созвездий. Небритый Робинзон с опухшими веками долго считает сдачу, шевеля потрескавшимися губами. Его Пятница, словно маленькая разбойница с большой дороги, тычет в машину заправочным пистолетом, но взгляд тоскливый и умоляющий.
Нет, Ивлев не хочет расслабиться. Ему нужно домой, к жене. С ней что-то случилось…
Не стоило обманываться с самого начала. Он знал, что так будет. Она никак не хотела понять, что есть что-то, что не отпускает никогда.
Встречные знаки и указатели согласно мерцали, словно обломки кораблекрушения. Они несли еще какой-то смысл, потаенный. При желании этот второй смысл можно было легко понять, но Ивлев старался не замечать его проблески и закуривал новую сигарету, опуская взгляд, едва замечал слабое свечение впереди. Пепельница в торпеде топорщилась окурками, словно морской еж. Кондиционер работал, но воздух в салоне только уплотнялся, густел и наполнялся холодным запахом водорослей, мазута и разложения.
Ивлев почувствовал, что рядом с ним на сиденье кто-то есть. Не сумка.
Такое случалось с ним второй раз в жизни.
Попутчик. Кто или что он – никто не знает. И зачем…
Безмолвное нечто, чье присутствие ощущаешь кожей. Волосы топорщатся, словно наэлектризованные. Нельзя повернуть головы, отнять руки от руля. Глаза становятся неподвижными, словно стеклянные шарики. Перехватывает дыхание, кажется, попутчик вот-вот заговорит… Собственный крик застревает в горле, и… все проходит.
«Не кричи на меня, – слышит Ивлев и вздрагивает: ничего подобного раньше, в тот, первый раз, не было. Попутчик не разговаривает. – Ты мне не муж. И другие – тоже. Разве ты против, когда я прихожу? Что я ищу в тебе: утешения, забвения? Какая разница? Почти все время мы проводим голыми, в постели или еще где-то, но тоже голыми… Мы никуда не ходим, кроме редких вылазок в магазин. Мы почти не разговариваем, лишь во время коротких промежутков между совокуплениями: задыхающиеся, потные, на смятых простынях, забрызганных спермой. Это продолжается и продолжается, пока у тебя не начинает ныть в паху, а я не ухожу, как правило, утром, рано… иначе мы не можем остановиться…
Но я же возвращалась. Всегда возвращалась.
Иногда мне хотелось только говорить. Говорить, говорить… Все то немногое, что ты узнал обо мне, я рассказала именно в такие дни. Может быть, я врала. А может, и нет.
Я рассказывала истории, сидя у тебя на коленях, а ты гладил мне грудь или бедра, раздувая огонек плотского желания. И раздувал, но соития были мимолетными, словно случайными, а может быть, даже ненужными перерывами, как ненужными перерывами были наши попытки разговаривать в дни секс- марафонов.
Тебе же это нравилось. Разговоры. Ты потакал мне вниманием, побуждая говорить больше и больше. Ты подливал мне саке и выпытывал историю происхождения шрамов на запястьях: белых, выпуклых. Ты говорил мне о силе притяжения и привлекательности порока. Об ухе Ван Гога, подаренном проститутке. Ты читал мне вслух то „Принца Гендзи“, то „Ворота Расемон“, наблюдая, как горячечные вибрации звуков твоего голоса заставляют трепетать мою плоть. Ты слышал малейшие изменения ритма моего дыхания. Вокруг нас всегда лежали книги, грудами; горели свечи, бумажные фонарики, курились ароматические палочки и сигареты; саке грелось в крошечных чашечках; слова колебали воздух и рисовую бумагу на фусума, доставляя физическое наслаждение нам обоим. Реальность становилась относительной, с разных точек пространства и времени все выглядело по-другому, но всегда зыбким и кажущимся. Помнишь, временами я брала бумагу, кисть и принималась рисовать образы, витающие над нами? Ты говорил, что больше всего рисунки походят на изображение наших совокупляющихся душ. Я улыбалась с закрытыми глазами…
Ты помнишь это? Что тебе было нужно? Ты хотел большего?
Но ты ведь знал… Прекрасно знал это. Всегда. Когда целовал меня на прощание в тот, последний, раз. Знал, когда надпиливал тормозные трубки в
