на его голове просто поражала: невозможно было вообразить кудрей более пышных и более красивого оттенка. Его волосы были темны, как вороново крыло, и такими же были его ухоженные усы. Не будет преувеличением, если я скажу, что вторых таких усов не сыскать во всем мире. К тому же они обрамляли и отчасти прикрывали рот несравненной формы. Улыбка генерала открывала самые ровные, самые ослепительно белые зубы, какие только можно представить, а из-за этих зубов — когда представлялся случай — звучал чрезвычайно ясный, мелодичный и сильный голос. Даже глаза природа подарила моему знакомцу выдающиеся. Каждый из них стоил пары обыкновенных органов зрения. Они были темно-карие, необыкновенно большие, блестящие и с той легкой косинкой, которая придает взгляду особую выразительность.
Такого торса, как у генерала, я, могу присягнуть, не видал ни у кого. Он был настолько пропорционален, что не было возможности обнаружить в нем хоть малейший изъян. Особенно выделялись плечи — они заставили бы даже мраморного Аполлона покраснеть от зависти. Твердо могу сказать — до знакомства с генералом я не встречал подобного совершенства.
Руки у мистера Смита также были превосходной формы, а ноги, само собой, им не уступали. Это было своего рода nec plus ultra[171] красоты мужских ног. Любой знаток присудил бы им первенство. Они были не слишком мускулисты, но и не худы; в них не было ни чрезмерной массивности, ни хрупкости. Я не могу даже представить более грациозного изгиба, чем изгиб его os femoris [172], и с задней стороны его икр была именно такая полнота, которая придает икре абсолютную пропорциональность. Хотел бы я, чтобы мой талантливый друг Чипончипино, скульптор, мог взглянуть на ноги бригадного генерала Джона А. Б. С. Смита!
Но хотя такие редкостные красавцы не попадаются на каждом шагу, я никак не мог убедить себя, что то особое впечатление, которое он на меня произвел, связано исключительно с его физическим совершенством. Оставалось еще что-то неуловимое. Может быть, это следовало бы отнести на счет его манеры держаться, но тут уж я не берусь судить. В ней постоянно присутствовала какая-то натянутость, напряженность, если не сказать «одеревенелость». Эту размеренность, нарочитую взвешенность, прямолинейную точность в каждом движении при менее крупной фигуре можно было бы счесть аффектацией, напыщенностью или принужденностью, но в джентльмене таких колоссальных размеров они без затруднений расценивались как благородная сдержанность и чувство собственного достоинства.
Приятель, познакомивший меня с генералом Смитом, шепнул мне на ухо несколько слов о нем, охарактеризовав его как замечательного, в высшей степени замечательного человека — одного из замечательнейших людей нашего времени. У женщин генерал также пользовался большим успехом, благодаря, главным образом, устойчивой репутации редкостного храбреца.
— В этом отношении у него нет соперников; он положительно сорвиголова, просто какой-то отчаянный, — говорил мой друг, еще больше понижая голос и поражая меня этой таинственностью. — Генерал доказал это в последней, наделавшей столько шуму экспедиции против индейских племен бугабу и кикапу. — Тут мой друг вытаращил глаза. — Господи! Будь я проклят! Да ведь это же настоящие чудеса отваги… Да вы, вероятно, слыхали о нем?… Ведь он человек…
— Человек божий, вероятно, имели вы в виду? Как вы поживаете? Страшно рад вас видеть, — прервал его сам генерал, подходя и пожимая руку моему собеседнику. На мой поклон он ответил сдержанным, но довольно глубоким поклоном. Я подумал тогда, и теперь остаюсь при том же мнении, что никогда не слыхал столь сильного и вместе с тем чистого голоса и не видал более красивых зубов. Но должен признаться, что в ту минуту я подосадовал на то, что моего приятеля прервали на самом интересном месте. Герой экспедиции против бугабу и кикапу очень интересовал меня, но в светской беседе я едва ли узнал бы об этом что-либо новое.
Но очаровательная манера бригадного генерала Джона А. Б. С. Смита вести разговор вскоре рассеяла мое неудовольствие. Так как мой приятель вскоре удалился, мы довольно долго проговорили с глазу на глаз, и я провел это время не только приятно, но и с пользой. Редко доводится встретить столь любезного собеседника и столь разносторонне образованного человека. Однако, из понятной скромности, генерал не коснулся темы, которая больше всего интересовала меня в ту минуту, то есть загадочных обстоятельств, связанных с бугабужской войной; я же из деликатности не мог затронуть эту тему, хотя — каюсь — чувствовал сильное искушение. Я заметил также, что храбрый воин предпочитал темы научные, и его особенно занимали быстрые успехи в области техники. О чем бы я ни заводил речь, генерал неизменно возвращался к этим достижениям.
— Ничто не сравнится с современным прогрессом, — говорил он, — мы живем в удивительный век. Парашюты и железные дороги, дальнобойная артиллерия и скорострельные ружья! Наши пароходы плавают во всех морях; а почтовые воздушные шары вскоре начнут совершать регулярные рейсы — плата в один конец всего двадцать фунтов стерлингов — между Лондоном и Тимбукту. А кто измерит влияние великих открытий в области электромагнетизма на общественную жизнь, искусство, торговлю, литературу? И это еще далеко не все — поверьте! Нет предела человеческой изобретательности. Самые удивительные, остроумные и, позволю себе прибавить, мистер… мистер Томпсон, если не ошибаюсь? — самые полезные, истинно полезные изобретения в области механики возникают ежедневно, так сказать, как грибы или как саранча… буквально, как саранча, мистер Томпсон!
Меня зовут вовсе не Томпсон, но нечего и говорить, что я расстался с генералом, чрезвычайно заинтересованный его личностью, и составил весьма высокое мнение о его достоинствах в качестве собеседника. Кроме того, я глубоко проникся мыслью о преимуществах жизни в эпоху технических изобретений. Однако мое любопытство не было удовлетворено, и я немедленно принялся собирать в кругу своих знакомых сведения о самом бригадном генерале и, прежде всего, о достопамятных событиях во время экспедиции против бугабу и кикапу.
Первый же случай, которым я не постеснялся воспользоваться, представился мне в церкви, где однажды, в воскресенье во время проповеди, я
