только Август: «Пропали мы. Да смилуется Господь над нашими душами!» Мало-помалу и остальные пришли в себя. Они убеждали нас не отчаиваться, потому что надежда еще оставалась: груз наш был такого рода, что бриг не мог утонуть, а к утру шторм обещал успокоиться. Эти слова вдохнули в меня новую жизнь, ибо, как ни странно, несмотря на то что судно, груженное пустыми бочками для ворвани, действительно не могло утонуть, у меня в мыслях царило такое смятение, что это соображение даже не пришло мне в голову, и опасность оказалась не такой уж неотвратимой, как мне представлялось. Надежда окрылила меня. Я использовал любую возможность, чтобы привязать себя покрепче к куску брашпиля, и вскоре обнаружил, что мои товарищи тоже занялись делом. Кромешная тьма, ужасающий грохот и хаос, окружавшие нас, не поддаются описанию. Палуба находилась вровень с поверхностью воды, точнее, нас окружали вздымающиеся пенные гребни, то и дело захлестывавшие нас. Не будет преувеличением сказать, что наши головы выныривали из-под воды не чаще, чем раз в три секунды. Хотя мы лежали совсем рядом, ни один не видел остальных и даже самого брига, по палубе которого нас так немилосердно бросало. Время от времени мы перекликались, чтобы внушить надежду, утешить и ободрить тех из нас, кто в этом больше всего нуждался. Вконец ослабевший Август стал предметом всеобщей заботы, в основном из-за состояния его правой руки. Сам он не смог привязать себя надежно, и мы даже какое-то время думали, что его смыло, хотя о том, чтобы оказать ему помощь, нечего было и думать. К счастью, из всех нас он находился в самом безопасном положении: верхняя часть тела его была скрыта под обломками брашпиля, и волны, разбиваясь о них, значительно теряли в силе. Окажись Август не под прикрытием брашпиля, куда его отнесло после того, как он привязался на открытом месте, а в любой другой точке, мой товарищ не протянул бы до утра. Да и у всех нас из-за слишком сильного крена судна шансов оказаться смытыми волнами было меньше, чем в любом другом его положении. Крен, как я уже говорил, приходился на левый борт, и половина палубы все время находилась под водой. Волны разбивались о правый борт и достигали нас, лежащих ничком, лишь частично, а те, что докатывались до левого борта, не могли причинить нам особого вреда.
В таком страшном положении мы оставались до рассвета, который явил нашему взору весь окружавший нас ужас. Бриг, как бревно, раскачивался на волнах, пребывая в полной власти моря, шторм усиливался и уже превратился в настоящий ураган, помощи ждать было неоткуда. Несколько часов мы хранили молчание, думая, что вот-вот лопнут наши веревки, что обломки брашпиля смоет с борта или что один из огромных валов, ревевших вокруг нас и над нами, отправит корпус брига так глубоко под воду, что мы захлебнемся, прежде чем он снова поднимется на поверхность. Однако милость Господня избавила нас от этих неминуемых бед, и примерно в полдень мы возрадовались проблеску благословенного солнца. Вскоре после этого ветер заметно стих, и впервые со вчерашнего вечера Август заговорил, спросив Питерса, который лежал к нему ближе всех, возможно ли спасение. Поскольку сразу ответа не последовало, мы решили, что метис захлебнулся, но потом, к нашему величайшему облегчению, он заговорил, хоть и очень слабым голосом, сказав, что испытывает адскую боль из-за перетягивавших живот веревок и что умрет, если их как-то не ослабить, поскольку больше выносить эту муку не может. Слова его нас огорчили и встревожили, потому что, пока море не успокоится, никто из нас не смог бы ему помочь никоим образом. Мы призвали его крепиться и пообещали освободить при первом удобном случае. На это он ответил, что скоро будет поздно, что не дотянет до того времени, когда мы сможем помочь ему, а потом, несколько минут постонав, затих, и мы решили, что он умер.
К вечеру море успокоилось настолько, что, может быть, одна волна разбивалась о наветренную сторону корпуса «Косатки» за пять минут, а ветер значительно утих, хоть и продолжал дуть с огромной скоростью. Несколько часов я не слышал от своих товарищей ни слова и в конце концов решил позвать Августа. Он ответил, но так тихо, что я не сумел разобрать сказанного. Потом я окликнул Питерса и Паркера, но те не отозвались.
Вскоре после этого я впал в состояние какого-то полузабытья, и воображение мое породило самые приятные образы: качающиеся зеленые деревья, колосящиеся на ветру поля спелой ржи, танцующие девы, кавалерийские отряды и прочие фантазии. Сейчас я вспоминаю, что все, представившееся мне тогда, объединяла общая идея — движение. Мне не привиделся ни один неподвижный объект, как дом, например, или гора, или что-то в этом роде — сплошные мельницы, корабли, огромные птицы, воздушные шары, люди на лошадях, несущиеся экипажи и прочие подобные предметы. Очнулся я, насколько можно было судить по положению солнца, около часу дня. С огромным трудом мне удалось вспомнить различные обстоятельства, связанные с моим положением, и какое-то время я даже был твердо убежден, что по-прежнему нахожусь в трюме брига, рядом со своим ящиком, и что тело Паркера — это тело Тигра.
Наконец, придя в себя окончательно, я обнаружил, что ветер превратился в легкий бриз, а море относительно спокойно и лишь редкие волны перекатываются через палубу. Моя левая рука выскользнула из-под перевязи, и над локтем показался сильный порез, правая совершенно занемела, а перетянутые веревкой кисть и запястье непомерно распухли. Сильнейшую боль причиняла и другая веревка, та, которая перехватывала талию и была затянута невероятно туго. Посмотрев на своих товарищей, я увидел, что Питерс еще жив, хотя широкая веревка с такой силой пережимала его поясницу, что он казался перерезанным пополам, и, когда я пошевелился, он слабо двинул рукой, указывая на веревку. Август, лежавший на обломке брашпиля, был согнут почти пополам и не подавал признаков жизни. Увидев, что я начал двигаться, Паркер спросил, хватит ли у меня сил освободить его, сказал, что, если я соберусь с духом и сумею его развязать, мы еще сможем спасти свои жизни, в противном случае мы все умрем. Я посоветовал ему не бояться и сказал, что попытаюсь его освободить. В кармане штанов я нашел перочинный нож и после нескольких неудачных попыток все же сумел раскрыть его. Потом я левой рукой освободил правую, после чего перерезал остальные удерживавшие меня веревки. Однако, попробовав переместиться, я обнаружил, что ноги мои занемели и я не могу встать, также я не мог пошевелить правой рукой. Когда я сказал об этом Паркеру, он посоветовал мне полежать несколько минут, держась за брашпиль левой рукой, чтобы кровь снова потекла по всему телу. Я так и сделал и вскоре почувствовал, что онемение проходит. Сперва я смог пошевелить одной ногой, потом второй, а через время начал ощущать правую руку. Очень осторожно, не поднимаясь на ноги, я подполз к Паркеру,
