— Благодарю вас, месье, но я, пожалуй, откажусь. Я, знаете ли, не большой поклонник телятины а-ля Сен… или как там она называется. Лучше я отведаю немного крольчатины.
На столе было еще несколько блюд с обыкновенной, как мне показалось, тушеной крольчатиной — отменная еда, на мой взгляд.
— Пьер, — крикнул хозяин, — поменяй тарелку господину и положи ему ножку кролика au cha?t[77]!
— Чью ножку? — спросил я.
— Ножку кролика au-cha?t.
— М-да… Благодарю вас, не стоит. Пожалуй, я лучше возьму ветчины.
«У этих провинциалов никогда толком не поймешь, чем тебя кормят, — подумал я про себя. — Спасибо, конечно, но не надо мне ни кроликов по- кошачьи, ни кошек по-кроличьи».
— А еще, — проговорил мертвенно-бледный человек, сидевший на дальнем краю стола, подхватывая нить разговора, — среди наших «кадров» был однажды пациент, считавший себя кордовским сыром. Он вечно прогуливался с ножом и настойчиво предлагал друзьям отведать ломтик его ноги.
— Да, вот это псих так псих! — перебил его кто-то. — Но и он не сравнится с парнем, которого все мы, за исключением нашего гостя, помним. Я имею в виду человека, решившего, что он бутылка шампанского. Он все время хлопал и шипел примерно вот так…
В то же мгновение рассказчик сунул большой палец за щеку и извлек его оттуда, издав звук, похожий на хлопок пробки, а затем, пользуясь языком и зубами, резко зашипел, подражая пене шампанского. Все это выглядело весьма неприлично и продолжалось добрых пять минут.
— Еще, помнится, был чудак, — сказал кто-то, — считавший себя лягушкой, и, кстати, он был чем-то похож на это земноводное. Хотелось бы мне, чтобы вы его увидели, чтобы оценить, насколько натурально у него получался этот образ. Да, господа, если он не родился лягушкой, то, мне кажется, это было серьезной ошибкой природы. А его кваканье! Клянусь, его «ква-а-а, ква-а-а!» было самым забавным звуком на свете и звучало оно в чистом си- бемоль. Бывало, положит локти на стол, выпив вина, растянет рот до ушей, закатит глаза и начнет часто-часто мигать… Да уж, месье, я уверен, что вы были бы просто в восторге от этого человека!
— Не сомневаюсь, — ответил я.
— Кстати, — сказал кто-то еще, — а вы помните маленького Гайяра? Того самого, который думал, что он щепотка нюхательного табаку. Как же он нервничал, когда не мог ухватить себя самого тремя пальцами!
— Был у нас еще Жюль Десулье, гений в своем роде, который повредился на том, что он тыква. Он постоянно преследовал повара, требуя сделать из него пирог, а тот почему-то с негодованием отказывался. Я, например, уверен, что тыквенный пирог из Десулье вышел бы на славу!
— Вы меня по-прежнему удивляете, — заметил я, пристально глядя на месье Майяра.
— Ха-ха-ха! — тут же закатился хохотом один господин. — Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ух-ху-ху-ху! Господи, до чего же смешно! Вы совершенно не должны удивляться — наш товарищ шутит, не стоит понимать его так буквально.
— О, у нас тут был еще один шут гороховый, — заметил один из гостей, — чрезвычайно занимательный персонаж. Он окончательно спятил и решил, что у него две головы: одна принадлежит Цицерону, а другая от макушки до рта — Демосфен, а ото рта до подбородка — Генри Брум[78]. Возможно, он ошибался, но он был до того красноречив, что убедил бы любого в своей правоте. А какая у него была страсть к риторике — никакого удержу. Бывало, заберется на обеденный стол — вот так, и…
В этот момент сосед положил ему руку на плечо и что-то шепнул на ухо, после чего рассказчик неожиданно умолк и опустился на место.
— Был еще у нас Бюлар-волчок, — сказал его товарищ. — Я говорю «волчок» потому, что ему пришла в голову забавная и не такая уж нелепая идея, что он волчок. Вы бы умерли со смеху, увидев, что он вытворял. Он мог часами вертеться на одном каблуке — вот так…
Тут приятель, которого он только что осадил, проделал то же самое, чтобы остановить поток его речи.
— И все же, — крикливо возмутилась некая пожилая дама, — ваш господин Бюлар был очень глупым сумасшедшим. Подумать только, человек-волчок! Полный абсурд. Мадам Жуайез была куда разумнее. У нее была особая причуда, но она не была лишена здравого смысла и доставляла радость тем, кто имел удовольствие быть с ней знакомым. После длительных размышлений она пришла к выводу, что она петух, и вела себя соответственно. Она так естественно хлопала крыльями — вот так — и кричала… Кукареку! Кукареку! Ку-ка-ре-кууу!..
— Мадам Жуайез, прошу вас вести себя прилично, — сердито прервал ее директор лечебницы. — Или ведите себя нормально, или немедленно покиньте нас!
Дама, носившая имя умалишенной госпожи, о которой она сама только что поведала, густо покраснела и смутилась. Она опустила голову и ничего не ответила. Но тут вмешалась другая дама, помоложе.
— О да, госпожа Жуайез была сущей дурехой, — заявила она. — Зато я помню Эжени Сальсафетт — вот кто отличался ясным умом. Очень красивая и чрезвычайно скромная девушка, она считала обычную одежду неприличной и всегда старалась одеться так, чтобы быть не внутри своего платья, а вне его. Это, между прочим, совсем не сложно. Надо сделать так, а потом вот так и так, а затем…
— О боже, мадемуазель Сальсафетт! — закричали в один голос сидевшие за столом. — Что вы делаете? Довольно! Мы и без вас знаем, как это делается.
