настоятель.
Къ таковымъ принадлежалъ и мой воспитатель. Что это былъ за человкъ! Онъ былъ добрый христіанинъ, но настолько увлекался музыкой, что почти пересталъ чувствовать себя монахомъ. Когда ему заявили, что скоро вновь откроютъ монастыри, онъ равнодушно пожалъ плечами: его гораздо больше интересовала новая соната… Много словъ этого монаха навсегда врзалось мн въ память. Однажды въ Мадрид, когда я еще былъ совсмъ ребенкомъ, онъ повелъ меня къ знакомымъ ему музыкантамъ, которые играли въ это время только для себя знаменитый Septuor's. Слышали ли вы когда-нибудь это самое свжее и самое прекрасное твореніе Бетховена? Помню моего учителя, когда онъ ушелъ тогда, посл музыки, опустивъ голову, и тащилъ меня за собой; я едва поспвалъ за нимъ, такъ онъ быстро ходилъ своими длинными ногами. Когда мы вернулись домой, онъ пристально посмотрлъ на меня и сказалъ мн какъ взрослому:
– Послушай, Луисъ, и помни мои слова. Есть только одинъ Богъ – Господь нашъ Іисусъ Христосъ и есть два полубога: Галилей и Бетховенъ.
Сказавъ это, донъ-Луисъ любовно посмотрлъ на гипсовый бюстъ глухого музыканта
– Я не знаю Галилея,- сказалъ онъ.- Знаю только, что это былъ геніальный ученый. Но относительно Бетховена мой учитель ошибся: Бетховенъ – богъ.
Весь дрожа отъ возбужденія посл восторженныхъ гимновъ своему божеству въ музык, донъ-Луисъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат.
– Какъ я вамъ завидую, Габріэль,- говорилъ онъ,- что вы столько здили по свту и слышали много хорошей музыки! Въ особенности въ Париж… вс эти воскресные симфоническіе концерты какое наслажденіе!
– А я запертъ здсь въ собор и вся моя надежда – это когда-нибудь въ большой праздникъ продирижировать какой-нибудь мессой Россини. Мое единственное утшеніе, это читать музыку или разбирать великія музыкальныя произведенія, которыя въ большихъ городахъ столько дураковъ слушають, звая отъ скуки. Здсь, въ этой кип нотъ, у меня есть девять симфоній, написанныхъ несравненнымъ мастеромъ. У меня есть его сонаты, его месса; есть у меня также произведенія Гайдна, Моцарта, Мендельсона даже Вагнера. Я играю ихъ на фисгармоніи, какъ могу. Но вдь это то же самое, что разсказывать глухому о рисунк и краскахъ картины.
Онъ разсказывалъ съ упоеніемъ о выпавшемъ на его допю, годъ тому назадъ, счастьи: кардиналъ- архіепископъ послалъ его въ Мадридъ для участія въ конкурс органистовъ.
– Это была самая счастливая недля въ моей жизни, Габріэль!- говорилъ онъ.- Я одлся въ платье одного зкакомаго скрипача и пошелъ въ Teatro Real слушать 'Валькирію', а потомъ ходилъ въ симфоническіе концерты, слышалъ 'Девятую симфонію' Бетховена. На меня музыка производитъ странное дйствіе. Она вызываетъ виднія разныхъ пейзажей – моря, котораго я никогда не видлъ, а иногда лсовъ или зеленыхъ пуговъ съ пасущимися стадами. Когда я разсказываю объ этомъ здсь въ собор, вс думаютъ, что я – сумасшедшій. Но вы, Габріэль, понимаете меня. Когда я слушаю Шуберта, я точно вижу передъ собой влюбленныхъ, вздыхающихъ подъ липами; нкоторые французскіе композиторы вызываютъ у меня образы дамъ, гуляющихъ среди цвтовъ… Особенно яркія виднія вызываетъ во мн 'Девятая симфонія'. Когда я слушаю 'Скерцо', мн кажется, что Господь Богъ и его святые ушли куда-то на прогулку и оставили небесныя селенія въ полномъ распоряженіи ангеловъ. И небесная дтвора прыгаетъ съ облака на облако, подбираетъ внки цвтовъ, забытые святыми, и, отрывая лепестки, бросаетъ ихъ на землю. Потомъ, одинъ открываетъ резервуаръ съ дождемъ, и воды небесныя проливаются на землю; другой отпираетъ громъ; удары его пугаютъ дтвору и обращаютъ ихъ въ бгство. А 'Адажіо'!… Можно ли представить себ нчто боле нжное, боле сладостные звуки любви? Никто на земл не умлъ такъ безгранично нжно любить… Слушая 'Адажіо', я представляю себ фрески съ миологическими сюжетами, вижу прекрасныя блыя тла съ нжными линіями. вижу Венеру, которую ласкаетъ Аполлонъ на розовыхъ облакахъ при золотистомъ свт зари.
– Послушайте, донъ-Луисъ,- прервалъ его Габріэль,- вы говорите не какъ правоврный католикъ.
– Но я говорю какъ музыкантъ,- просто возразилъ регентъ.- Я исповдую вру, въ которой я выросъ, и не размышляю о ней. Меня занимаетъ только музыка, про которую говорятъ, что она будетъ 'религіей будущаго'. Все прекрасное мн нравится, и во всякое великое произведеніе я врю какъ въ твореніе Госнодне. Я врю въ Бога – и врю въ Бетховена.
Эти часы, которые они проводили въ маленькомъ углу дремлющаго собора, очень сблизили Габріэля и дона Луиса. Музыкантъ говорилъ, перелистывалъ партитуры или игралъ на фисгармоніи, а революціонеръ молча слушалъ его, не прерывая своего друга и только иногда невольно обрывая бесду своимъ тяжелымъ кашлемъ. Это были нжные и грустные часы, во время которыхъ они взаимно проникали въ душу другъ друга, одинъ – мечтая уйти изъ собора, который казался ему каменной темницей, а другой, ушедшій отъ жизни съ больной душой и неизлечимо больнымъ тломъ,- радуясь отдыху въ прекрасной развалин и скрывая изъ осторожности тайну своего прошлаго.
Когда они встрчались утромъ, разговоръихъ былъ почти всегда одинъ и тотъ же.
– Придете днемъ?- съ таинственнымъ видомъ спрашивалъ регентъ.- Я получилъ новыя ноты. Мы разберемъ то, что мн прислали. Кром того, я еще сочинилъ одну бездлушку…
Анархистъ всегда принималъ приглашеніе, радуясь, что можетъ быть полезнымъ этому парію въ искусств, для котораго онъ былъ единственнымъ слушателемъ.
V.
Во время церковной службы, когда все мужское населеніе верхняго монастыря, кром сапожника, показывавшаго 'Гигантовъ', уходило въ соборъ, Габріэль бродилъ по галлереямъ или же спускался въ садъ.
Онъ любилъ деревья, напоминавшія ему, какъ и верхній монастырь, его дтство, а слушая шелестъ листвы, качающейся на втру, онъ мнилъ себя на простор, въ деревн.
Въ бесдк, обросшей плющомъ и крытой чернымъ аспидомъ, гд часто сидлъ его отецъ разбитый параличомъ на старости, онъ теперь заставалъ свою тетку Томасу, которая вязала носки и въ то же время зорко слдила за работавшимъ въ саду работникомъ.
Тетка Габріэля пользовалась большимъ почетомъ въ верхнемъ монастыр, и слова ея имли такой же всъ, какъ слова дона Антолина. Авторитетъ ея объяснялся тмъ, что она была въ дружб съ кардиналомъ- епископомъ. За пятьдесятъ лтъ до того, кардиналъ былъ служкой въ собор, и Томаса, дочь пономаря, съ самаго дтства дружила съ нимъ; они дрались иногда за какую-нибудь раскрашенную картинку, играли вдвоемъ, придумывали разныя шалости и остались друзьями на всю жизнь. Величественный донъ Себастіанъ, отъ одного взгляда котораго дрожалъ весь причтъ, запросто приходилъ въ гости къ старой Томас и относился къ ней, какъ братъ. Старуха почтительно прикладывалась къ пастырскому перстню, но затмъ говорила по родственному со старымъ другомъ, чуть ли не говоря ему 'ты'; кардиналу нравилась ея откровенность, и простота, какъ отдыхъ отъ лицемрнаго подобострастія его подчиненныхъ. Томаса, какъ утверждали въ собор, была единственнымъ человкомъ, говорившимъ кардиналу всю правду въ лицо. И сосди Томасы въ верхнемъ монастыр чувствовали себя польщенными, когда кардиналъ являлся въ своей красной ряс и подолгу непринужденно болталъ съ Томасой въ садовой бесдк, въ то время, какъ сопровождавшіе его священники ждали его, стоя у входа въ садъ.
Томас не льстило вниманіе архіепископа; она видла въ немъ только равнаго себ, друга дтства, которому повезло въ жизни. Она называла его просто 'дономъ Себастіаномъ'. Но семья ея пользовалась этой дружбой для практическихъ цлей. Въ особенности умлъ эксплуатировать вліяніе Томасы зять старухи, 'Голубой'. Томаса говорила про него, что онъ уметъ превращать въ деньги все – даже паутину; ненавистный въ своей жадности, онъ пользовался расположеніемъ кардинала, выпрашивая все новыя и новыя милости, а низшая церковная братія не смла протестовать.
Габріэль любилъ бесдовать съ теткой, потому что только на нее одну соборъ не оказалъ усыпляющаго дйствія. Она любила церковь, какъ родной домъ, но ни святые въ часовняхъ, ни каноники въ хор не внушали
