зубам простому сыну крестьянина вроде меня.
– Что там? – спросил я, заглядывая через его плечо.
– Это руны… Руны Старого Наречия! – ответил Тайдерен, касаясь пальцем странных символов. – Это она! Она хочет встретиться со мной!
В его голосе звучала такая радость, будто ему с высочайшего позволения линтара позволили окончить службу этим самым вечером.
– Встретиться? Но где? Она не может сойти на берег, а нам запрещено… – начал я, когда Тайдерен перебил меня:
– Южнее крепости есть старый рыбацкий мостик. Она зовет меня туда, в полночь.
– Ну, это вряд ли… Часовые хрен тебя за порог казармы выпустят, – усмехнулся я, но, заглянув в его глаза, спросил уже без улыбки: – Ты что, и правда пойдешь?
– И мне понадобится твоя помощь, – ответил Тайдерен, и его лицо в тот миг было лицом самого счастливого человека во всем Первом Мире, клянусь Адорной, чтоб мне провалиться!
В окружавшем гарнизон, как грибы – гнилой пень, поселении помимо выпивки имелись женщины и петушиные бои, что, конечно же, служило достаточным основанием для многих смельчаков попытать счастья и выбраться ночью из крепости. В общем-то, это не было такой уж сложной затеей – стража у ворот за пару реленов готова была пропустить хоть вражеское войско. Но у Тайдерена не было ни гроша, а у меня после игры в карты с кузнецом кое-какие медяки водились… И хоть поначалу мне и не хотелось с ними расставаться, но я ссудил их Тайдерену, как только вновь заглянул в его глаза. Этот ошалевший взгляд… Скажу вам точно – если вы когда-то бывали влюблены и смотрелись в зеркало – вспомните эти искры, от которых, кажется, могут загореться любые преграды между вами и той, которую связали с вами боги… Но у Тайдерена даже тогда, в самом начале, это были не искры, нет – настоящие лесные пожары, вроде тех, что, по словам местных, часто бушевали здесь в Сухой Сезон.
Так что я дал ему два релена и заснул сном голодного подданного линтара, за весь день сожравшего лишь суп из гнилого лука, мясо с горстью червяков и на этом дохлом топливе срубившего во славу линтарии целый сосновый бор. Потом я часто думал, что было бы, если бы я не дал ему монеты и в ту ночь они не встретились. Порой мне хочется тешить себя надеждой, что все могло получиться иначе, но… Если бы вы видели его глаза, то поняли бы – чему боги велели быть, того людям не миновать.
Он вернулся под утро, когда сквозь хлипкую, вечно протекавшую от мало-мальски сильного дождя крышу казармы пробились первые солнечные лучи. Я едва вынырнул из сна, как корабль на гребне волны, чтобы заметить его, пробурчать что-то и вновь погрузиться в приятнейшее сновидение, в котором я стал префектом-командующим и заставил Мисия рубить сосны маленьким золотым столовым ножиком, которым, по рассказам прислуги, этот толстопуз резал огромные отбивные из оленины в своих покоях.
Но я запомнил лицо Тайдерена, совершенно одуревшее, обезумевшее, как у кота, объевшегося кошачьей мяты; растрепанные волосы и запах… Запах духов, которым от него, спящего на соседней койке, теперь вечно будет разить так, что я надолго забуду о вони немытых тел и нестираного белья наших сослуживцев… В то утро, клянусь Адорной, я видел абсолютное, первобытное счастье, от которого, как от расколовшей небо молнии, даже потрескивал воздух вокруг. Но, как и молния, длилось оно недолго.
И следом пришел гром.
С того самого дня Тайдерен начал покидать гарнизон по два-три раза в неделю. Думаю, он отлучался бы и каждую ночь, но у него недоставало денег, даже несмотря на то что он начал за скромную плату писать – а порой и сочинять – за солдат и офицеров письма к их отцам, матерям, женам и любовницам. Любого другого служаку из Яланги за эти еженощные похождения, скорее всего, ожидало бы наказание, но Тайдерен был писарем самого префекта-командующего, и на его отлучки закрывали глаза. Впрочем, сам он этому был не слишком рад. В те дни, когда сбежать из крепости и увидеться с Семтрой не удавалось, он ходил, будто сосной ударенный – вялый, хмурый, с потухшим тусклым взглядом, и едва не натыкался на идущих навстречу людей, походя на ожившего мертвеца – из тех, что бродят по кладбищам в Ночь Ужаса. Оживлялся он, лишь отправляя и получая послание в бутылке. Этот флакончик от духов – должно быть, тех самых, дух которых теперь вечно висел над Тайдереном, как мухи над навозной кучей, – служил той нитью, что связывала их, когда между ними стоял свет дня. Кажется, Тайдерен уже ненавидел само время, ползущее от утра к вечеру медленно, как капля сосновой смолы по бурой коре. Однажды, когда мы бросали очередное бревно в эту проклятую черную воду, я проворчал:
– Сколько же еще лет мозоли топором натирать…
На что Тайдерен, задумчиво глядя в туман, ответил:
– Не знаю, как тебе, Ханралл, но мне недолго. Пусть слышат боги, но мне осточертело видеть ее и любить ее только на проклятом гнилом рыбацком мостике!
– Ты что это имеешь в виду, мать твою?
Тайдерен не ответил. Лишь продолжал смотреть в туман, будто видел там что-то, открытое ему одному.
И не нужно было быть магом или провидцем, чтобы заранее предсказать случившееся в ночь Желтой Зари.
Желтой Зарей называли ночь, отделявшую осень от зимы, когда по небу, едва успевшему почернеть после заката, начинал свой путь исполинский факел, заливавший весь Первый Мир своим загадочным желтоватым светом. Жрецы говорили, что это Таийе, богиня разрушения, отвергнутая Солнцем, рыщет по небосводу, чтобы сжечь занявшую ее место Йенфли-Луну. Когда-нибудь они столкнутся, говорили жрецы, и тогда весь мир погибнет в этом
