меня удивило: ведь металл все-таки оставался обычным металлом. Он был желтовато-серого цвета и податлив, как бумага, хотя разорвать его было невозможно. Главное, лист был исписан какими-то черными буквами или цифрами. Очень черными.
Мне они были понятны не более чем иероглифы. Я так и сказал доктору, но тот покачал головой. Он взял у меня лист и принялся его рассматривать, отойдя к окну.
— Нет, это не иероглифы, — сказал он. — Эти знаки не похожи на какую-либо письменность, завезенную сюда с Земли. Как сказал бы Квинн, они явно неземного происхождения…
Он не закончил. Его прервал голос Морбиуса:
— Доброе утро, джентльмены!
Мы быстро обернулись и увидели его. Морбиус стоял очень близко от нас. Видимо, он прошел через дверь в скале. Но она уже снова была закрыта и не произвела при этом ни малейшего звука.
Лицо Морбиуса было мертвенно-бледным. Глаза горели. Рот перекошен.
— Употребление слова «джентльмены», — заговорил он, — было исключительно в ироническом смысле. Разрешите спросить вас, успели ли вы обыскать весь дом? Быть может, теперь вы хотите, чтобы я показал, где моя дочь хранит свои драгоценности?..
Я оборвал его. Действительно, не один он имел право прийти в бешенство.
— Мы здесь при исполнении служебных обязанностей, доктор Морбиус, — сказал я резко. — Этой ночью кто-то или что-то проникло в наш лагерь сквозь охрану. И разрушило передатчик. Мы прибыли выяснить, известно ли вам об этом.
Больше я не добавил ничего, но после моих слов лицо Морбиуса побледнело еще больше. Он так взволновался, что чуть не упал и вынужден был ухватиться за край стола. Доктор поддержал его и помог сесть. Морбиус тяжело опустился в кресло. Глаза его были закрыты. Но когда доктор поднял его рукав и пощупал пульс, он выпрямился, отдернул руку и потребовал:
— Расскажите мне все. Все, что у вас произошло.
Я рассказал. Он закрыл глаза рукой и пробормотал что-то вроде:
— Итак, это начинается снова… — Потом посмотрел на меня. — Вы подозреваете меня? — спросил он прямо. — Поэтому вы и приехали?
— Видите ли, доктор Морбиус, — сказал я, — все, с чем мы здесь столкнулись после прибытия на эту планету, убеждает нас в том, что вы связаны с каким-то местным интеллектом. Или вы с ним в дружбе, или подчинены ему. Поэтому, как нам кажется, вы должны знать, что произошло этой ночью.
— Вы ошибаетесь, командор, — ответил он. — О нападении на вас я не знаю ничего. Но ваше предположение о том, что я связан, как вы говорите, с «местным интеллектом», правильно.
Это признание было сделано так неожиданно, что я буквально не поверил своим ушам. Я взглянул на доктора. Он глядел на Морбиуса с изумлением ребенка, которому впервые показали установку для запуска баллистической ракеты.
Морбиус оперся на ручку кресла и встал. Он еще сутулился, но, видимо, чувствовал себя несколько лучше. Наклонившись над столом, он взял лист металлической бумаги.
— Этот лист и надпись на нем, — заговорил он, — были сделаны жителями Олтэи-4.
Он положил его на место так осторожно, будто имел дело с куском лунного кристаллита.
— Когда, хотите вы знать?… — продолжал он. — Более двух тысяч веков назад…
Последнюю фразу он произнес многозначительно, выделив ее паузой. Его лицо все еще было белым, как у восковой куклы. Но зато он опять выпрямился. Он казался мне даже выше, чем обычно. В глазах его появилось странное выражение…
Глава пятая. ЭДВАРД МОРБИУС
Да, я был вынужден рассказать… И показать… Я старался скрыть, сколько мог, но теперь мне пришлось рассказать все. Их подозрения, наивные предположения, наконец, эти события — все сделало откровение неизбежным.
Мой разум еще сохранял какие-то остаточные явления начальной стадии развития и — хоть я совсем и не хотел этого — давал мне возможность отчасти удовлетвориться их замешательством, детским благоговением и восхищением, которое должно было обязательно прийти к ним из-за их крайне низкого умственного развития. Я внимательно наблюдал за ним, стараясь хорошо обдумать все то, что должна была заключать моя речь.
Я чувствовал, что этот юноша Адамс упорно придерживается по отношению ко мне враждебного, милитаристского взгляда. Но за этим был ясно виден чистый неразвитый ум, изо всех сил старающийся привести в порядок свое предвзятое мнение. Что же касается Остроу, то он не был мне так понятен. За маской его светской любезности я чувствовал попытку приспособиться к обстоятельствам, хоть и казалось, что он принимает это, как временную
