Доктор Чодри убрал руку от переносицы, и его взгляд, слегка несфокусированный без очков, был направлен прямо на Элизу.
– Вы утверждаете, что не делали этого?
– Конечно, не делала! Я бы никогда…
Доктор Амхали перебил:
– Вы отрицаете, что это ваши фотографии?
Она повернулась в его сторону.
– Мои. Но это не означает, что…
– И они были отправлены с вашего ящика.
– Ящик взломали, – сказала она, едва сдерживаясь.
Ей все было так ясно, так очевидно, но марокканец слушал только голос собственной ярости – и собственной вины, поскольку именно он привез их сюда, тем самым втянув свою страну в разразившийся скандал.
– Это не я писала, – твердо сказала Элиза.
Она снова повернулась к доктору Чодри.
– Разве это похоже на меня? «Нечестивое и постыдное деяние»? Это не… Я не…
Она сбилась. Посмотрела на мертвых сфинксов за спиной наставника. Они никогда не казались ей нечестивыми, как и ангелы никогда не казались священными. Все не так.
– Я говорила вам вчера, что вообще не верю в бога.
Тут она увидела подозрительный прищур его глаз и запоздало поняла, что напоминать ему о прошлой ночи хуже чем глупо. Доктор смотрел на нее, как на незнакомку. На Элизу напало отчаяние. Если бы ее просто обвинили в организации утечки, он, возможно, поверил бы в ее невиновность и был бы готов поддержать. Если бы… если бы не та тягостная сцена на крыше и поток слез, которого хватило бы затопить пустыню. Если бы в ней не опознали погибшую маленькую пророчицу. Если если если…
– Это правда, то, что они сказали? – спросил доктор Чодри. – Вы… тот ребенок?
Она хотела мотнуть головой. Та замызганная девчонка с потупленными глазами – разве это она? Она не Элазаэль. Когда она сбежала, то вместе с жизнью решительно изменила имя. Хотя в каком-то смысле, именно «Элиза» – ее настоящее имя. Имя тайного бунта, «нормальное» имя, за которое она в детстве крепко держалась, совершая побег из реальности хотя бы мысленно. Элазаэль молилась, стоя на коленях, пока те не белели и не начинали гореть огнем; Элазаэль пела псалмы, пока голос не становился грубым и шершавым, как кошачий язычок. Элазаэль можно было заставить делать множество вещей, которые она не хотела делать. А Элизу?
О, она в это время просто играла снаружи. Обычная, как пирог, и вольная, как одуванчик. В мечтах так и было.
Поэтому она сохранила это имя и старалась жить именно так: пирог и одуванчик. Обычная и вольная, хотя, по правде говоря, всегда чувствовала, что это игра. С тех пор как ей исполнилось семнадцать, глубоко внутри была запрятана Элазаэль, а Элиза жила открыто – как в истории про принца и нищего. И сейчас ей напомнили, что пора меняться обратно. Но ей это не подходит. Она больше никогда не станет Элазаэль.
Однако она знала, что имеет в виду доктор Чодри, и неохотно кивнула.
– Была, – поправила она. – Я ушла. Сбежала. Я ненавидела все это. Я ненавидела их.
Элиза сделала глубокий вдох. Ненависть – неточное слово. Точного не существует. Нет слова, достаточного для определения того, что сотворили с ней в детстве. Она поняла это только потом, став взрослой. Ее использовали. Эксплуатировали. С семилетнего возраста. Она вернулась домой из больницы со вшитым кардиостимулятором. И со страхом, таким огромным, что он превосходил даже ее страх перед матерью. Как только открылся ее «дар», с самого первого мгновения, она стала средоточием всех надежд и чаяний секты.
Постоянные прикосновения множества рук. Никакого личного пространства, никогда. Они поверяли ей свои грехи, молили о прощении, делились такими откровениями, которые семилетним и слушать-то не стоит, а уж тем более – судить. Ее слезы тщательно собирали в пробирку, остриженные ногти мололи в пыль и добавляли в выпекаемый для общины хлеб. А первая менструальная кровь? Не вспоминать! До сих пор она испытывает пронзительный стыд, хотя с той поры прошла половина жизни.
К двадцати четырем годам Элиза ни разу не оставляла любовника на ночь. Она не переносила, когда в ее комнате находился кто-то еще. В течение десяти лет ее заставляли спать на помосте в центре храма, и вокруг этого помоста всегда толпились прихожане. Господи! Они сопели, рыдали, храпели, кашляли. Шептались. Иногда даже глубокой ночью; что означает ритмичное сдвоенное пыхтение, она поняла гораздо позже.
Ей никогда не выдрать из памяти ненавистное дыхание десятков людей.
Они ждали, когда ее посетит пророчество. Надеялись. Молились. Стервятники, питающиеся обрывками ее страхов. Трусы, жаждущие спастись ценой чужой муки. Глупцы, желающие возвыситься под сенью чужой славы. Вожделеющие Страшного суда.
Словно Элиза может стать настоящим источником апокалипсиса.
Габриэль Эдингер принес ей мороженое – заесть кошмар, – и она это оценила.
