Костромина намочила ладони под дождем, стряхнула.
– Неважно, Поленов, – сказала она. – Все так и должно быть. Прах к праху. Потому что навсегда. Потому что Навсегда, дурацкое имя… Пойдем домой.
– Но…
– Домой. Я устала.
Я устала, сказала она. А я не услышал. Надо было, конечно, понять. Но я не понял, думал – это к.б.
– Домой.
Мы развернулись и пошли домой. Выбрались из переулков, под ногами стало потрескивать, я поглядел и увидел, что это лед. Мы шагали, и вода медленно превращалась в лед под нашими квадратными, подкованными сталью ботинками, а мне представлялось, что не лед это совсем, а земля, земля трескается от напряжения, как лед тогда, в первый раз.
Пришел заморозок. Реакторы на станции не справились с нагрузкой и пропустили в город холод. Скоро Новый год.
Беловоблов. Мы живем не в самом последнем по размерам городе, но оказалось, что город этот, свернувшийся калачиком в петле реки, мал, как блюдце: горбатый Беловоблов приближался к нам, вынырнув откуда-то, отделившись от стен, определившись из жидкого от воды воздуха, Беловоблов с безнадежно сросшимися позвонками.
Я увидел его первым, почувствовал, город продолжал впиваться в мою голову, Беловоблов пах водой, железом и вчерашним дуэльным маслом, Костромина заметила его тоже и сжала мою ладонь.
Потому что Навсегда.
– Не хочу, – сказала она. – Пусть он уйдет…
Но я все еще не понимал.
– Да это же Беловоблов. Знаешь, давай его будем теперь Горбатым называть? Это смешно…
Кострома попыталась потащить меня назад, в переулки, но я не собирался бояться какого-то там Горбатого, я его победил, и он был мне не страшен.
Кострома дернулась еще раз и успокоилась, прижалась ко мне, я чувствовал ее холод, холодней дождя.
– Привет, Горбатый, – сказал я к.б. приветливо.
– Привет, – ответил Беловоблов. – Привет.
Мы поравнялись. Он выглядел неплохо. Горб действительно появился – мясо наросло там, куда попала пила, но это пройдет, организм справится, главное, гематогена побольше есть, меня затошнило.
– А вы тут что? – спросил Беловоблов. – Гуляете?
– Гуляем, – ответил я. – Погода отличная. Зима.
– Зима.
– Зима. Слушай, Беловоблов, ты коньки не заточишь?
– Заточу. А зачем тебе коньки?
– Как зачем? Кататься буду. Со Светой. Все люди обожают на коньках, ты разве не знал? Если и дальше такие морозы будут, река встанет. И мы со Светой пойдем кататься. Вот и Костромина тоже, она умеет.
Тогда Беловоблов сказал. Совершенно равнодушным и пустым голосом, так у нас говорят почти все.
– Она не приедет.
– Что? – не услышал я.
– Не приедет. Света. Я Ингу Сестрогоньевну встретил. Заболела. Света. Кажется, грипп.
Больше он ничего не сказал, пошагал прочь. Гордо держа понурую голову.
Стало еще холоднее, с далекого океана прорвался циклон, неожиданно, спутники проворонили, мало их у нас. Спутники проворонили, а реакторы не справились, их давно пора на профилактику.
И мелкий дождь превратился в колючий снег, сыпавшийся с неба острой манной крупой. Как там, наверху, на телебашне.
Снег.
Некоторое время шагали по улицам, я потерялся и долго не мог понять, где мы. Кострома вдруг взяла меня за руку и не отпускала, и мы запутались в улицах окончательно, начался бульвар со скамейками, фонарями, урнами в виде чугунных пингвинов, а вокруг рябины, наверное, это была Рябиновая аллея.
Кострома резко остановилась и опустилась на ближайшую скамейку. И тут же рябина стряхнула снег, и Кострома стала белой и незнакомой. Она замерла, не шевелилась и скоро стала сама похожа на пингвина. Почти не дышала, то есть дышала, но редко, наверное, раз в пять минут, пар не вылетал, и Костромина выглядела остекленевшей. Я смотрел, а потом не выдержал и сел рядом.
