– Где другой? – спросил я.
– Какой другой? А, этот…
Деревянский подышал в кулак, пошевелил пальцами в воздухе, как плохой пианист в марсианской филармонии. Потом еще подышал и еще пошевелил. И тут меня как бы и осенило, стрельнуло в голову, догадун прошиб. Пальцы! У него шевелились пальцы. Все! В том числе и мизинец! Они были сломаны, этот дурацкий хруст до сих пор стоял у меня в ушах, мизинцы на людях так быстро не заживают. А тут все в порядке.
Фантом. Бешеный Фантом!
Аврора тоже. Догадалась. Смотрела на пальцы.
– Мерзкий тип, – Деревянский поморщился. – Изображал зачем-то меня… И тот, другой тоже… Переоделся… И вы тоже мерзкие типы, вы мне сразу не понравились…
Деревянский в третий раз сжал кулак. А потом…
Потом случилось то, что я видел, по крайней мере, в нескольких антикварных фильмах. Медленно, медленно, будто вытаскивая заржавевшую саблю, Деревянский показал из-за спины другую руку. С топором.
Аврора охнула. Топор был страшный. Широкое лезвие, красная рукоять, а на обухе еще и багорик, такой острый шип, с помощью которого…
Аврора ойкнула. Деревянский улыбнулся и декадентски проверил остроту лезвия на ногте. Я начал прикидывать, как лучше отсюда выбраться, и ничего прикинуть не мог. Лесенку перегородил взбесившийся живописец, а другого выхода не было вовсе, ни тебе окна, ни тебе балкона.
– Закаты тут грандиозные, – Деревянский взвесил топор на руке. – Просто…
Какое все-таки мерзкое соотношение – красное с желтым смешивается в отвратительной пропорции, тошнит.
– Что-то у меня в голову стреляет, – пожаловался Деревянский и взялся за рукоять уже обеими руками.
Так вот всегда и бывает, палитру и топор разделяет промежуток в семнадцать нанометров, художники они вообще так, порисуют немножко, затем за оружие, бегают за народом, рожениц пугают, листва осыпается.
– Не надо, – совершенно глупо пикнула Аврора.
– Ага.
Деревянский размахнулся и с разворота всадил топор в дверь. Мощно. Пластик прогнулся, потрескался, дверь перекосило, и она стала совсем непроходимой.
Затем Аврора крикнула:
– Мама!
Деревянский выдрал лезвие из двери и кинулся на меня. Не шагнул, именно бросился, бешено, с криком и слюнобрызганьем. Аврора распласталась по борту, Деревянский размахнул и ударил топором. Я отскочил, лезвие звякнуло в палубу, брызнули искры, художник завопил, выронил топор и уставился на свои руки. Отдачей долбануло, так и надо, теперь пальцы болеть будут, в домино не сыграешь.
Я не стал терять время зря, подхватил с пола погнутый ломик и треснул им Деревянского. Хотел попасть по плечу, сломать ключицу, это бы его немного охладило… Но попал в руку. То есть он подставил ладонь, перехватил лом и выдернул – мои-то мизинцы не очень хорошо работали, держали слабо. Деревянский поглядел на лом, поглядел на меня, запустил в меня ломом, как копьем.
Почти попал, если бы попал, насквозь бы прошило, а так лом ухнул в двигатель, тот ответил искрами. Разочаровавшись в подручных средствах, Деревянский решил разобраться со мной так, без затей, рявкнул и бросился в атаку.
И чего привязался, давил бы Аврору, а так все на меня, просто мешок я какой-то для битья, груша…
Деревянский кинулся удачно, во всяком случае, для меня. Ногами двигал не шустро, я приметился в живописцево колено, под коленную чашечку, если ударить удачно, то она вылетит, а если очень удачно, то еще и мениски порвутся…
Но мне не повезло. Сначала я так думал. Я поскользнулся. На растекшемся масле. Проехал по палубе, как на коньках, и прямо в ноги Деревянского, тот запнулся и рухнул на меня. Художник оказался на редкость костляв и угловат, что в очередной раз подтвердило мои опасения, нет, уже уверенность насчет МоБа. Инфекция практически мгновенно нарушала обмен веществ, искривляла кости, выворачивала суставы, человек становился похож на мешок, набитый пирамидами.
Теперь вот этот мешок свалился на меня и немедленно попытался разбить мне кадык ударом локтя. Я успел поставить блок и тут же правой ему в нос, сломал, но Деревянский, разумеется, ничего не почувствовал, сцепил руки в замок, воздел над головой и заорал, как старинный плюшевый Кинг-Конг из фильма тысяча девятьсот тридцать третьего, тупого и моего любимого. Я успел прикрыться, однако удар выдался хорошим, сознание выскочило и вернулось через несколько секунд, и не скажу, что возвращение случилось приятным – первым, что я увидел, были красно-желтые глаза.
В жизни я зажарил где-то семьсот с лишним яичниц и два раза натыкался на ведьмин глаз – это когда бьешь яйцом о бортик сковородки, а выскакивает кровавая в желтом блямба. Оба раза меня тошнило. И хотя я не ел ничего уже давно, меня все равно стошнило. Прямо на Деревянского. Реакция меня удивила. Обычно бешеные не замечают ничего, мозг у них совсем отключается, только искры летят, а этот отскочил. Отпрыгнул просто и принялся отряхиваться, видимо, эстетические рефлексы внезапно сработали, художник, что возьмешь.
