Временщики. (Судьба национальной России: Ее друзья и враги)

Со времён Петра I, замечает Коялович, 'русской историей, как и всею русскою жизнью, овладевали более и более иноземцы. В начертанной Петром, но открытой после его смерти, академии наук, двигателем исследований минувших судеб России поставлен был немец Байер… совершенный невежда в области русской исторической письменности, не ознакомившийся даже с русским языком' [212]

Это от Готлиба Зигфрида Байера (1694-1738), от его 'знаменитого сочинения о призвании князей' пошла историческая наука по путям возникновения русской государственности и русской культуры от норманского, то есть германского корня. Как указывает Коялович, так был авторитетно отрезан путь исследования нашей истории 'с русской точки зрения'.

Иностранная линия русской истории утверждала, что до призвания норманов к управлению русскими, те обретали в невежестве и дикости.

'Учёность' Байера позволяла, к примеру, объяснять происхождение слова 'Москва' от 'мужского монастыря', а 'Пскова' – от 'псов'.

Преемником Байера по исследованию русского прошлого становится другой немец – Герард Фридрих Миллер (1705-1783), который уже неукоснительно держался (и внедрял) норманскую теорию происхождения русской государственности. Какие-либо исследования 'в другие стороны' уже оказывались невозможны, слишком велико было значение этого очередного немца при дворе. В отличие от Байера Миллер усердно изучал русский и сделал немало для науки.

Он приехал в Россию в 1725 году 20-летним молодым человеком. И в том же году он уже адъюнкт, в 26 лет – профессор истории, а в 1728 году, через три года по приезде, он уже конференц-секретарь академии наук. Все двери нараспашку.

Миллер участвовал в сборе летописей и старинных бумаг. Собрал обширные данные по экономике, этнографии, археологии и географии Сибири. Издал 'Степенную книгу', Судебник 1550 года с пояснениями В. Н. Татищева, Письма Петра I к Б. П. Шереметеву.

В день тезоименитства Елизаветы Петровны, 6 сентября 1749 года (по старому стилю), 'академия наук постановила иметь торжественное заседание, на котором предположено сказать речь, и эту речь поручили составить русскому историографу Миллеру'.

Он сию речь и сказал. Всё в неё вложил, чему научился в России и что таил в себе.

Герард Фридрих Миллер сообщил, что русские – пришельцы на своей земле, ибо здесь прежде обитали финны. Славян прогнали с берегов Дуная. Они с горя и расселились в финских пределах. Варяги – это те же скандинавы. От них русские получили своё название и своих царей.

Даже та академия, насквозь засорённая иностранцами, возмутилась.

Своё мнение большинство академиков выразило в общем документе:

'Миллер во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может… напоследок удивления достойно, с какою неосторожностию употребил экспресcию (восторженное восхваление. – Ю.В.), что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили'.

Миллеру это не понравилось, он пожаловался. За немца заступился поэт, переводчик и учёный Василий Кириллович (Тредьяковский) Тредиаковский (1703-1769)[213]. Однако после свирепой атаки М. В. Ломоносова (1711-1765) диссертация Миллера оказалась решительно запрещена. Ломоносов с хулителями родного русского обходился беспощадно.

Кстати, единственная изданная при советской власти 'Советская энциклопедия' – последний, 16 том вышел в 1976 году – упоминает вскольз, весьма и весьма глухо, о таких вот деяниях иностранных учёных в России, зато подробно перечисляет самые незначительные работы их, словно в оправдание подчинения русской науки иностранной. Историческая наука после 1917 года оказалась вовсе лишена родных корней и патриотического начала. Её пронизывали масонско-сионистские настроения (плач по мировому отечеству), воспитывающие презрение к родной старине, якобы безнадёжно отсталой, а также и соответствующие революционные выводы – они сводили на нет смысл и значение русской истории. Марксизм был на руку мракобесному сионизму, он уродовал русскую историю, делая её неизвестной русскому человеку. Особенно это прослеживается по учебникам истории для средней школы.

Но вернёмся к возражениям Ломоносова.

Коялович рассказывает:

'Он (Ломоносов. – Ю.В.) стал громить Миллера за предпочтение иностранных свидетельств отечественным, за неуважение к Нестору (летописцу. – Ю.В.)… зачем Миллер устранил предков славян скифов, совершивших столько славных дел; находит унижение в том, что Миллер заставляет чухнов (финнов. – Ю.В.) давать нам имя, а шведов – царей. Варягов Ломоносов, подобно Синопсису, выводит из Пруссии – славянской страны… Ломоносов прибег даже к орудиям своей специальности – химии ‹…›: 'жаль, что в то время (когда Байер писал трактат о русских древностях) не было такого человека, который бы поднёс ему (Байеру) к носу такой химический проницательный состав, от чего бы он мог очнуться' [214].

ИМ (отюдь далеко не только немцам) такой 'проницательный состав' так и не поднесли, а ОНИ ещё пуще наглели и всё более бесчестно-бесчинственно действовали, искусно, а порой и ювелирно тонко подвергая извращениям русскую историю и поношениям русский народ, а самое опасное – переписывая и переиначивая величественный смысл русского прошлого, русской истории и уже смысл самого народа. И чем ближе к XX столетию, тем самоувереннее и гаже становились ОНИ, всё выше и выше забираясь по служебно-партийным, ложно-научным, и прочим лестницам, которые как бы размещали их над народом их, природных трутней и паразитов…

Ничему ложнорусскому по способу Байера и Миллера Ломоносов хода не давал. В 1757 году это вынудило Миллера слёзно обратиться к президенту академии: 'Злой рок хочет, чтобы г. Ломоносов как будто сотворён для причинения огорчений многим из нас и в особенности мне… Он присвоил себе решительный суд над тем, что печатается в Ежемесячных сочинениях' [215].

А там довольно часто печатались противорусские небылицы и прочая зловредная чушь.

Каким русским историком мог быть Миллер, коли он писал о своём призвании историка: 'Он должен казаться без отечества, без веры, без государя…' – ну как это разуметь?

Что ж ты поймёшь тогда в истории национального государства? Какие чаяния? Какие свершения? Какие жуткие падения и боли? Какую народную мечту? Какой подвиг оценишь? В лучшем случае ты можешь оказаться сводом событий и дат…

В ХVIII столетии самостоятельность и значение русского, а также смысл русской истории удалось в основном удержать двум незабвенным и гордым сынам нашего Отечества: Василию Никитичу Татищеву (1686-1750) и Михаилу Васильевичу Ломоносову (1711-1765). Так как труды Татищева оказались 'закатаны' и о них по-настоящему прознали лишь через сто лет, то основную тяжесть борьбы вынес Михайло Ломоносов.

Но уже поднимался новый учёный немец – Август Людвиг Шлецер (1735-1809), приглашённый из Германии Миллером.

Иссякали жизненные силы Михайло Васильевича.

Зато Август Людвиг, как водится, быстро занял прочное место в российской академии в свои 30 цветущих лет. Шлецер сразу, без колебаний, становится сторонником норманской теории и едко критикует доживающего свой век Ломоносова. Правда, уже набирал силу и начинал греметь над Россией богатырский голос Гавриила (Гаврилы) Державина (1743-1816). Хоть он и не был историком, но русское начало в нём било через край. Тогда, когда по петербуржскому небосклону стлались сплошь имена нерусские, звучали речи обидные и презрительные русскому, – и это, державинское, уже само по себе было немалой помощью всему родному, русскому. Упорным, тяжёлым колоколом бил его голос. Пушкин встрепенётся на эти удары…

Коялович делает вывод:

'Начало иноземства (засилье иностранцев в России, слом первородной, национальной Руси. – Ю.В.), заложенное мощною рукою Петра I, логически развивалось в своих последствиях и прорывало даже такие преграды, как национальное возбуждение при Елизавете Петровне и Екатерине П. Россия втягивалась в западную Европу. Западная Европа врывалась в Россию' [216].

Шлецер тоже решил попробовать свои силы на ниве русской словесности. Слово 'боярин' он производил от слова 'баран'. Русское слово 'дева', утверждал он, есть производное от немецкого 'Dieb' (вор) или нижнесаксонского 'Тiffе' (сука).

'В начале 1765 г., – рассказывает Коялович, – Шлецер по повелению Екатерины сделан был ординарным профессором русской истории в академии наук с условием пробыть в России пять лет и поставлен под особое покровительство людей, доверенных государыни.

Из этих условленных контрактом пяти лет Шлецер пробыл в России только три и в это время ознаменовал свою деятельность весьма скромными делами… К 1767 г. его взяло глубокое раздумье. Он стал соображать, что в России выгоды не отвечают его трудам и заслугам, тогда как за границей ему будет гораздо выгоднее – и профессорствовать и книги издавать гораздо выгоднее… Предметом этих выгод, конечно, были не восточные древности, а Россия, которую он достаточно изучил для этих выгод… Жил он в Гёттингене сначала по отпуску, затем до конца контракта много торговался с академией (и это несмотря на нарушение контракта, вот наглость! – Ю.В.), требовал больших денег за службу ‹…›

Никто не станет отнимать чести у Шлецера за научную постановку вопроса о разработке наших летописей; но вопиющею неправдою было бы закрывать глаза перед тем, что Шлецер взял за основу… чужую работу, а именно Татищева… Он не только задумался создать русскую историю, но задумался облагодетельствовать Россию сообщением ей истории других народов и не в многотомных изданиях, как это делала академия наук, а в популярных изданиях…

(Ломоносов. – Ю.В.) Разбирая проект Шлецера касательно разработки русской истории и стараясь очевиднее доказать несостоятельность автора (Шлецера. Ю.В.)… Указав… нелепые, обидные для русских филологические 'открытия' Шлецера, Ломоносов говорит: 'Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не наколобородит в российских древностях такая допущенная к ним скотина' [217].

Какие именно пакости может учинить Шлецер, тогда, то есть в 1762-1764 гг., было весьма ясно не только Ломоносову, но даже и Миллеру. Оба они, наверное, знали, что одна корысть руководит Шлецером, что он не намерен служить России, а вредить ей очень способен. Он соберёт её памятники, увезёт за границу и там будет наживать деньги и славу. Подозрения эти были основательны'.

При обыске в России, Шлецер исхитрился, к примеру, спрятать таблицы о народонаселении России, о привозных и вывозных товарах, рекрутском наборе…

Так иностранцы уродовали русскую историческую науку. На их домыслах воспитывались русские учёные и русский грамотный люд.

Коялович указывает нам, указывает с назиданием, чтобы такого больше не было:

'Без сомнения, было бы весьма резко и несправедливо сказано, если бы выразиться, что Шлецер был в нашей науке то же, что Бирон в русской государственности… (этот курляндский немец, временщик именем Анны Иоанновны – племянницы Петра I – проводил политику подавления и истребления русских всех званий и сословий. – Ю.В.), но в этом сравнении найдётся кое-что верного, если всмотреться в него внимательно и спокойно ‹…› Но когда Шлецер удалился из России, окреп в течение слишком 30 лет в науке и выступил со своим Нестором (доказательством, в сущности, того, что, русской государственности как таковой не было да и нет, она порождена и существует норманским духом и сознанием. Ю.В.), то русская мягкость, совестливость и