Оскол восстанавливался, благо хватило пенсионеру умения кость правильно вправить, да тачки вон активно использовать начали, да уже и потянулись к Троицкому монастырю болезные, ища избавления от хворей… да мало отрады в том было Булыцкому. О другом мысли все: о походе Тохтамыша на Москву.
Ждана не удержать в келье теперь стало. Забыв про недуг свой, он теперь проводил почти все свободное время на сколоченной специально для него табуретке, обрабатывая и следя за ростками. А еще, по расчетам пенсионера, самая жучья пора наступить должна была; самое раздолье вредителю колорадскому сейчас было бы, а он все и носа не казал. Впрочем, даже это не радовало пенсионера. Ведь, судя по новостям, что из столицы приходили, ничего не делалось для обороны.
– Воеводы где княжьи? – едва завидев Сергия, бросался к тому пришелец. – Уж и лето на излете, а нет все их!
– Воля Божья на все, – привычно бубнил тот, добавляя, впрочем: – А ты помолись, чужеродец. Оно, глядишь, и легче на душе станет.
Чернее ночи ходил после разговоров таких Булыцкий, не находя места себе в монастыре. И чем дальше к августу, тем мрачнее становился он. Уже и огурцы с помидорами отцвели, оставив плотные комочки, которым только предстояло налиться соком и набрать цвет. Уже и картошка поднялась над грядками да ягоду пустила так, что Булыцкому отдельно пришлось объяснять братии, что не следует есть их, иначе хвори в брюхе не избежать! Уже и Оскол, сын кузнечий, костыли отбросив, вышагивал, словно и не ломал ногу. Уже и почти готовый наборный инструмент забросил он, не в силах сосредоточиться на работе, а лишь маясь в душной келье.
Навалился грозами и духотой июль, но ничего не менялось. Рьяная деятельность Николая Сергеевича, спасавшая от тревожных мыслей, уже не дарила облегчения. Напротив, во всем виделись ему мрачные предзнаменования. Медведи зачастили в поселение и, уже не боясь ничего, принялись разорять погреба; Булыцкому виделось в том лишь нашествие неприятеля. Оставшийся в келье самострел хоть и прибавил уверенности, – к негодованию старца, пришелец подстрелил одного косолапого, – но лишь накалил ситуацию. Сергий мясо есть запретил, и тушу вытащили за территорию, где на нее со всех сторон налетели падальщики. Целыми днями Николай Сергеевич с содроганием слушал хриплый хохот слетевшихся со всей округи воронов да унылые волчьи молитвы, больше напоминающие ему траурные отпевания. Крохотный садик – и тот навевал тоску смертную одним только видом пышной зелени на фоне мертвой глинистой земли. Даже длинные вечерние беседы со старцем не наполняли душу пенсионера покоем. Сергий, как обычно, уповал на волю Бога, не виня никого, да видя во всем происходящем лишь фатальную неизбежность высшего промысла. Булыцкого же такое объяснение не устраивало, но большего от Сергия добиться не удавалось.
Убегая от этих безнадежных бесед, Булыцкий все чаще стал, позабыв про занятия свои да дела уже все позабросив, выходить на опушку, подолгу глядя в сторону Белокаменной. Там и прибились к нему мальчишки с соседних дворов, и, чтобы использовать время не зря, старик начал обучать их грамоте да счету. А иногда и просто рассказывая сказки да небылицы, что довелось в свое время услыхать ему от прабабки да сохранить, не позабыв.
А новостей не было. По подсчетам Булыцкого, до нашествия оставалось недели три-четыре, не больше, а судя по всему, Москва продолжала жить в привычном для себя темпе, словно бы и не предупрежденная о надвигающейся беде.
– Рассуди, отче, – улучив момент, обратился пенсионер к старцу, – грусть-печаль душу изъела, что мочи нет боле ждать.
– Ты все про Тохтамыша?
– Да про него, окаянного!
– А тебе теперь печаль какая? – спокойно отвечал тот. – Ты же князя предупредил, самострелы вон какие сделал. Отчего же душа не на месте?
– Люд доносит, что и не готовится никто к нашествию, и ведать не ведает про беду грядущую. Вон как жили, так и живут. Князь так вообще вот-вот из Москвы уйдет, против соседей рать собирает.
– Так то воля Господня на все. Промысел Всевышнего простым смертным знать неведомо.
– Неведомо, да?! Ах как просто все у тебя: промысел Божий – кровь реками лить? Ну и быть тому! Промысел Божий в землю втоптать Москву молодую? Так простым смертным и горя нет! Что там кровь?! Что там земля молодая?! Да что там… Эх! – раздосадованно махнул рукой он.
– Вера христианская на терпении, любви, огне да крови росла. Те, у истоков кто был, и нам завещали терпеть. Оно тоже не у каждого духу хватало через муки пройти. Отрекались, бывало. А те, у истоков кто был, почти все смерть мученическую приняли. Кто знал, как оно там дальше выйдет? Да никто. Только и держала их что вера. Ради нее и шли на смерть верную.
– Так и что мне с моей верой делать?! Москву на поругание отдать? А кому легче от того будет?
– А во что веруешь-то?
– А то тебе неведомо? – оскалился в ответ Николай Сергеевич. – В то верую, что Тохтамыш уже вышел и что движется армия его на земли Московские и что пощады никому не будет, как только ворота распахнутся перед вероломным. В то, что плач по Московии пройдет и городам всем порушенным. В то, что сызнова выстраивать придется все! В то, что изменить все возможно, была бы воля на то княжья.
– Ну так и вера тебе твоя в помощь, чужеродец.
– Нет, старец! Нет! Не годится так! Мне с того утешение слабое: что я при вере остался своей, когда сечу великую татаре устроят.
– А ты неужто умнее всех себя возомнил? Умнее Бога? Или что промысел его ведать вдруг стал? Ну так поведай, а я послушаю. Или умнее князя, и что видишь больше отсюда, чем он из Белокаменной? Не Богом всемогущим себя сам поставил ли?
