Как уже говорилось, «реабилитация» исторического прошлого была лишь одним из проявлений того поворота, той «контрреволюции», которая совершалась в 1930-х годах, но проявлением особенно наглядным, особенно выразительным, — почему и уместно говорить о нем подробно. Троцкий определил «восстановление» в 1935 году дореволюционных воинских званий как 'самый оглушительный' удар по 'принципам Октябрьской революции'. Но едва ли иначе воспринимал это «восстановление» столь, казалось бы, далекий от Троцкого Бухарин (Троцкий, кстати сказать, относился к нему с презрением, именуя его в своем кругу 'Колей Балаболкиным'). Неприятие и в какой-то мере прямое сопротивление «реставрации» было присуще преобладающему большинству революционных деятелей.
Правда, это неприятие чем дальше, тем менее выражалось открыто, публично, что вполне понятно: ведь дело шло о неприятии «поворота», становившегося к середине 1930-х годов одной из основ политико-идеологического курса страны! Ю.В. Емельянов говорит по этому поводу: 'Н.И. Бухарин активно не принял… поворота в отношении прошлого. Он никак не мог принять и упорно продолжал клеймить «рабское», 'азиатское' прошлое России, обзывая её 'нацией Обломовых'. Лишь в Т936 году это вызвало огонь критики, и Бухарин отрекся от столь любимого ярлыка, который он придумал для своей Родины' (цит. соч., с. 292); имеется в виду «покаянная» бухаринская статья, опубликованная в редактируемых им «Известиях» через три дня после нападок на него в «Правде», 14 февраля 1936 года.
'Загадочность' 1937 года во многом обусловлена тем, что открыто говорить о неприятии совершавшегося с 1934 года поворота было, в сущности, невозможно: ведь пришлось бы заявить, что сама власть в СССР осуществляет контрреволюцию! Но именно об этом и заявляли находившиеся за рубежом Троцкий и — хотя и с совершенно иной оценкой — Георгий Федотов.
И в высшей степени показательно, что именно к этому «диагнозу» присоединились многие из тех, кто, будучи послан с политическими заданиями за границу, решили не возвращаться в СССР. Так, один из руководящих деятелей ОГПУ-НКВД Александр Орлов (урожденный Лейба Фельдбин), ставший в 1938 году «невозвращенцем», рассказывал позднее, что начиная с 1934 года 'старые большевики' — притом, как он отметил, 'подавляющее большинство' из их среды, — приходили к убеждению: 'Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим'.
Так, 'Сталин воскресил казачьи войска со всеми их привилегиями (это, конечно, преувеличение. — В.К.), включая казачью военную форму царского времени… На праздновании годовщины ОГПУ, которое состоялось в декабре 935 года в Большом театре, всех поразило присутствие… группы казачьих старшин в вызывающей форме царского образца… Взгляды присутствующих чаще устремлялись в сторону воскрешенных атаманов, чем на сцену. Бывший начальник ОГПУ, отбывавший когда-то каторгу, прошептал, обращаясь к сидевшим рядом коллегам: 'Когда я на них смотрю, во мне вся кровь закипает! Ведь это их работа!' — и наклонил голову, чтобы те могли видеть шрам, оставшийся от удара казацкой шашкой' (имелся в виду зампред ОГПУ в 1926–1930 годах М.А. Трилиссер, вскоре репрессированный. — В.К.). Все это, заключил Орлов, призвано было 'показать народу, что революция со всеми её обещаниями кончилась' (с. 52, 53).
Что же касается верных принципам Революции большевиков, Орлов писал о них: '…они втайне надеялись, что сталинскую реакцию смоет новая революционная волна… они помалкивали об этом. Но… молчание рассматривалось как признак протеста' (с. 49).
Все высказанное отнюдь не было оригинальной личной «версией» Орлова. Так, еще один «невозвращенец», сотрудник НКВД Игнатий Рейсс (Натан Порецкий) писал 17 июля 1937 года, что СССР является 'жертвой открытой контрреволюции' и тот, кто 'теперь ещё молчит, становится… предателем рабочего класса и социализма… А дело именно в том, чтоб 'начать всё сначала'; в том, чтоб спасти социализм. Борьба началась…' (в сентябре 1937 года Рейсс был разыскан в Швейцарии группой под руководством специально присланного из Москвы виднейшего деятеля НКВД Шпигельгласа и убит).
То же самое согласно утверждали и другие тогдашние «невозвращенцы»: Вальтер Кривицкий (Самуил Гинзбург), по словам которого в СССР осуществляют 'ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции' (там же, с. 284–289), Александр Бармин (Графф), объявивший, что в СССР произошел 'контрреволюционный переворот' и 'Каины рабочего класса… уничтожают дело революции' (там же, с. 289), и т. д. (в некоторых из процитированных высказываний «контрреволюционный» поворот целиком приписан личному своеволию Сталина, но, как уже не раз говорилось, это заведомо примитивное объяснение; Троцкий и Федотов справедливо видели в совершавшейся метаморфозе воплощение объективной исторической закономерности послереволюционной эпохи, а не индивидуальный произвол).
В самом СССР противники «контрреволюции» редко решались говорить нечто подобное (разве только в кругу ближайших единомышленников), но несдержанные на язык это все же делали. Так, кадровый сотрудник НКВД, а затем заключенный ГУЛАГа, Лев Разгон (впоследствии — автор нашумевших мемуаров) уже в наше время обнаружил в собственном следственном деле следующую агентурную информацию о своих речах 1930-х годов: 'Говоря о картине 'Петр!' и других, Разгон заявляет: 'Если дела так дальше пойдут, то скоро мы услышим 'Боже, царя храни'…'.
Восстановление дореволюционных «реалий» особенно бросалось в глаза и едва ли не более всего раздражало революционных деятелей. Когда в середине 1930-х годов стали неожиданно возвращаться из ссылки «разоблаченные» в 1929–1930 годах как «монархисты» и «шовинисты» видные историки, сам этот факт, без сомнения, крайне возмущал тех деятелей, которые всего несколько лет назад так или иначе способствовали тотальной расправе над русской историографией.
Поистине «замечательно», что даже и в наши дни находятся авторы, негодующие по поводу «реабилитации» историков во второй половине 1930-х годов. Так, нынешний поклонник Троцкого В.З. Роговин гневно писал в 1994 году, что 'коренной идеологический сдвиг' (это его — верное — определение) 1930-х годов 'выдвинул на первый план историков 'старой школы'… В 1939 году был избран академиком Ю.В. Готье, чьи дневники периода Гражданской войны дышат неистовой ненавистью к большевизму и зоологическим антисемитизмом (об «антисемитизме» 1920-1930-х годов еще будет речь. — В.К.). Тогда же Высшей партийной школой был переиздан курс лекций по русской истории академика Платонова, не скрывавшего своих монархических убеждений и за шесть лет до того умершего в ссылке'.
При этом Роговин умалчивает о том, что и Ю.В. Готье был репрессирован в одно время с С.Ф. Платоновым, а кроме того, обнаруживает свое невежество, ибо платоновский курс лекций был переиздан лишь в 1993 (!) году, да и не мог появиться раньше; в 1937-м (а не в 1939-м, как пишет Роговин) вышло в свет новое издание классических 'Очерков по истории смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.' С.Ф. Платонова (впервые были изданы в 1899 году).
Можно представить себе, с какими чувствами воспринимал «реабилитацию» виднейших русских историков Бухарин! Помимо мифа о нем как о 'защитнике крестьянства', в массовое сознание внедрена и столь же фальшивая идейка о Бухарине — 'защитнике интеллигенции'. Но вот хотя бы один факт. В конце 1930-го — начале 1931 года было официально объявлено о «разоблачении» двух «вражеских» центров — «Промпартии» во главе с выдающимся инженером Л.К. Рамзиным и 'контрреволюционного заговора', возглавляемого выдающимся историком, академиком С.Ф. Платоновым. Ко второму «делу» Бухарин имел прямое отношение, ибо в 1928 году он возжаждал стать академиком, как будто ему было мало его тогдашних постов в Политбюро и Исполкоме Коминтерна. Академики, вполне понятно, сопротивлялись внедрению в их среду полупросвещенных большевистских идеологов. Но последовал упорный и жесткий нажим власти, о чем теперь подробно рассказано в ряде упомянутых выше исследований, и Бухарин в январе 1929 года все-таки «пробился» в академики — правда, за счет всего только одного голоса (за него проголосовали 20 академиков, а если бы их было 19, избрание не состоялось бы). Это сопротивление академиков сыграло свою роль в начавшихся против них в том же 1929 году репрессиях. И нельзя не упомянуть, что 19 октября 1929 года Бухарин вместе с другими 'большевиками-академиками' подписал обращение в ЦК ВКП(б), «уличающее» во враждебных деяниях С.Ф. Платонова, который сразу же был освобожден от своих постов в Академии наук, а затем арестован…
И после официальных сообщений о делах «Промпартии» и академиков, 6 апреля 1931 года, Бухарин громогласно заявил, что 'квалифицированная российская интеллигенция… заняла свое место по ту сторону великой Октябрьской революции… Рабочие СССР… не могут просить «извинения» перед холопами капитала, великодержавности (это именно о «монархических» историках. — В.К.)… Речь идёт о _*целом слое*_ (выделено Бухариным. — В.К.) нашей технической и научно-исследовательской интеллигенции, который оказался в лагере наших самых отъявленных, самых кровавых (! — В.К.) врагов, лишь для внешности надевающих в «мирное» время лайковую перчатку дипломатии и усердно орудующих по временам лакированным языком буржуазной христианской цивилизации. С врагом пришлось поступить как с врагом. На войне как на войне: враг должен быть окружен, разбит, уничтожен' (стоит отметить, что свое цитируемое сочинение сей мнимый 'защитник интеллигенции' в 1931–1932 годах счел нужным опубликовать трижды в разных изданиях).
Однако не более чем через пять лет все сумевшие выжить из этих 'самых отъявленных врагов' были возвращены к работе; правда, Бухарин, расстрелянный в 1938 году, уже не узнал, что «великодержавный» историк С.В. Бахрушин в 1942 году, а 'холоп капитала' инженер Л.К. Рамзин в 1943-м были увенчаны самой престижной наградой — Сталинскими премиями. В таких «превращениях» — а их было множество в то время — со всей яркостью выразился поворот, который и Троцкий, и Федотов называли 'контрреволюцией'.
Помимо принадлежащих Троцкому и Федотову истолкований тех коренных сдвигов, которые привели в конечном счете к 1937 году, стоит процитировать еще одно своеобразное сочинение, написанное тогда же, в 1936 году, незаурядным историком Российской революции Б.И. Николаевским (1887–1966). За свою долгую жизнь он успел побывать и большевиком, и меньшевиком, руководил историко-революционным архивом в Москве, затем эмигрировал и занялся упорным и квалифицированным «расследованием» происходившего в XX веке в России. В конце 1936 — начале 1937 года он опубликовал в Париже под видом «письма» некоего 'старого большевика' опыт объяснения состоявшегося в августе 1936 года судебного процесса над бывшими верховными революционными вождями Зиновьевым и Каменевым. Широко распространено мнение, что «письмо» это было-де попросту изложением мыслей Бухарина, который, находясь в феврале — апреле 1936 года по заданию ЦК ВКП(б) в Париже, подолгу беседовал с Николаевским. Но последний не раз опровергал эту версию, хотя и признавал, что 'использовал некоторые рассказы Бухарина'. Достаточно сказать, что одновременно с Бухариным Николаевского посещал тогда видный большевик А.Я. Аросев; были у составителя «письма», несомненно, и другие 'источники'.
Как определил впоследствии сам Б.И. Николаевский, в сочиненном им «письме» представлены 'общие настроения, присущие 'старым большевикам', на которых надвигалась новая эпоха, где они погибли…' (цит. изд., с. 60). Мы, эти большевики, говорится в «письме», видели, что с начала 1935 года 'реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты' и т. д. Между тем 'мы ('старые большевики'. — В.К.) являемся все нежелательным элементом в современных условиях… заступиться за нас никто не заступится. Зато на советского обывателя сыпятся всевозможные льготы и послабления' (с. 136, 141).
Утверждение о «нежелательности» этих самых большевиков имеет в «письме» двойственный характер: с одной стороны, признается определенная обоснованность этого «приговора», с другой же — вроде бы он вынесен (и несправедливо) лично Сталиным, по мнению которого неприемлемы 'самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров… мы все — не
