быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нем сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя'.
Вполне закономерно, что в 1934 году ордера на арест Клюева и, через три с половиной месяца, Мандельштама подписал один и тот же зампред ОГПУ Я.С. Агранов, а допросы их вел один и тот же Н.Х. Шиваров; его отчество — «Христофорович», из-за чего некоторые читатели усматривают в нем сына русского священника. Между тем Шиваров, подобно известному Христиану Раковскому (Станчеву), был выходцем из Болгарии, то есть 'коммунистоминтернационалистом', каковых в составе ВЧК-ОГПУ имелось множество.
Невозможно переоценить тот факт, что Николай Клюев, находясь с 1934 года в предельно тяжкой и окончившейся гибелью (в октябре 1937-го) сибирской ссылке, пишет в Москву 25 октября 1935 года о своём в очередной раз оказавшемся в заключении молодом последователе: 'Жалко сердечно Павла Васильева' — и тут же спрашивает; 'Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?'. И через четыре месяца, 23 февраля 1936-го: 'Очень меня волнует судьба Васильева, не знаете ли Вы его адреса?'. И опять-таки: 'Очень бы хотелось написать Осипу Эмильевичу, но его адреса я тоже не знаю' (там же, с. 191). Напомню, что Мандельштам в своей ссылке 5 августа 1935 года говорил о Павле Васильеве как об одном из трех наиболее выдающихся поэтов современности (см. выше). Стоит еще привести слова Н.Я. Мандельштам о Сергее Клычкове: '…мы всегда дружили с ним. Ему посвящена третья часть 'Стихов о русской поэзии'…' (отмечу, что в наследии Мандельштама весьма немного таких посвящений, — кроме «шуточных» стихотворений, одно из которых, кстати, обращено к Павлу Васильеву).
Эти взаимоотношения Мандельштама с Клюевым, Клычковым и Павлом Васильевым с известной точки зрения неожиданны и даже странны. Ведь перечисленные три поэта в 1920-1930-х годах (а в какой-то мере это продолжается и сегодня) преподносились в качестве заведомых русских «националистов», 'шовинистов' и, конечно же, «антисемитов»; достаточно упомянуть, что Сергей Клычков арестовывался по обвинению в «антисемитизме» в 1923 году, а Павел Васильев — в августе 1935 года, то есть как раз тогда, когда Осип Мандельштам говорил о нем как об одном из трех наиболее ценимых им поэтов!
В начале 1930-х годов критик О. Бескин, являвшийся, между прочим, ответственным секретарем редакции 'Литературной энциклопедии', писал о поэзии Клычкова как о 'националистически-шовинистической лирике'. И тогда же некто С. Розенталь на страницах самой «Правды» (10 августа 1933 года) заявил, что 'от образов Мандельштама пахнет… великодержавным шовинизмом'.
Итак, О.Э. Мандельштам — «шовинист», и, разумеется, дело идет не об еврейском, а о русском «шовинизме». Это обвинение было выдвинуто «главной» партийной газетой, редактируемой тогда Л.З. Мехлисом, который, между прочим, до 1918 года был членом сугубо «национальной» еврейской партии 'Поалей Цион' ('Рабочие Сиона')… И Розенталь, и Мехлис были по-своему «правы»: ведь «дерзнул» же Осип Эмильевич опубликовать в советской газете статью (я её только что цитировал), в которой, говоря о поэзии Клюева, выразил свое преклонение перед еще теплившейся тогда 'исконной Русью', где, по его определению, 'русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности'…
В те времена (как, кстати сказать, и сегодня) каждый человек, для которого Россия представляла собой безусловную самостоятельную ценность (а не всего лишь «материал», из коего необходимо нечто 'выработать'), рисковал быть «обвиненным» в «национализме», 'шовинизме', «фашизме» и, разумеется, «антисемитизме». Именно в этих «преступлениях» были обвинены тогда П.А. Флоренский, А.Ф. Лосев, С.Ф. Платонов, М.М. Бахтин…
Впрочем, вроде бы в самом деле есть основания усматривать в Сергее Клычкове или Павле Васильеве «националистическую» настроенность, которая выражалась в их недовольстве засильем «чужаков» — «инородцев», 'иноземцев' — и в литературе, и в жизни страны в целом. Так, арестованный Клычков признался — по всей вероятности, вполне искренне, — что власть в СССР 'в моем представлении и в разговорах с окружающими рисовалась узурпатором русского народа, а руководители ВКП(б) — иноземцами, изгоняющими и принижающими русский дух'.
Однако ведь с теми же основаниями можно обвинить в «национализме» Мандельштама, который в своем весьма кратком (всего 16 строк) памфлете не преминул все же «сообщить», что Сталин — «горец» и «осетин», а также заявил (о чем уже говорилось), что Бабель пишет 'не по-русски'… Более того: в мандельштамовском стихотворении о Сталине, по всей вероятности, содержится бессознательная, а может быть, даже полусознательная «полемика» с известной статьей Бухарина 'Злые заметки' (1927) — несмотря на то, что Николай Иванович не раз поддерживал поэта.
Бухарин в этой статье с крайней резкостью выступил против пресловутого 'русского национализма'. Он писал, цитируя строку второстепенного стихотворца 1920-х годов: '…'На кой же черт иные страны!' — вот один уровень 'национальной гордости' мещанина. 'Умом Россию не объять' (это искаженная Бухариным строка Тютчева) — вот вам другой уровень, поквалифицированнее. Некий
Будучи ознакомлен с этим стихотворением близким ему наркомвнуделом Ягодой, Бухарин, как известно, в гневе не пустил на порог жену поэта, пришедшую просить о смягчении его участи. Конечно, главное было здесь в самом факте выступления поэта против Сталина, но не исключено, что Бухарина возмутило и как бы признание законности, естественности «полразговорцев» о властвующем «инородце» в мандельштамовском стихотворении… Эта законность и естественность определялась тем, что «чужаки» в самом деле играли громадную и нередко страшную роль.
Из вышеизложенного, полагаю, вполне ясно, что и «полразговорца» 1930-х годов, и теперешний мой разговор о «чужаках» отнюдь не имеют в виду проблему так называемой «крови», то есть вообще всех людей нерусского происхождения, которые-де, заняв существенные места в русской культуре и русском бытии, в силу самой своей «нерусскости» наносят вред этой культуре и этому бытию. История Руси-России опровергает подобную 'точку зрения' буквально на каждом своем шагу, ибо поистине бесчисленные люди иной «крови» играли в этой тысячелетней истории весомую и плодотворную роль. И речь идет у нас только о таких людях нерусского происхождения, которые не имеют духовной, да и просто жизненной связи с русским бытием и культурой, но в силу той или иной кризисной ситуации все же занимают эти самые существенные места. И такие люди были враждебны и Николаю Клюеву, и Осипу Мандельштаму в равной мере…
Вдова поэта в своих написанных тридцатью с лишним годами позднее воспоминаниях заметила — правда, мимоходом, не развивая тему, — что 'Мандельштам, еврей и русский поэт, платил… по двойным… счетам', — то есть гонения на него были, мол, вызваны как его принадлежностью к подлинной русской поэзии, так и его еврейским происхождением. Но второе утверждение явно безосновательно, и, рассказывая о пути поэта, приведшем его к аресту в мае 1934 года, мемуаристка сама начисто опровергает это свое утверждение, ибо почти все «враги» поэта, о которых она сообщает, — евреи…
Надежда Яковлевна вспоминает, что еще в 1917 году поэт вызвал враждебное отношение к себе со стороны двух «вождей» — Каменева и (цитирую) 'особенно Зиновьева. Мы это остро чувствовали, когда жили в середине двадцатых годов в Ленинграде' (там же, с. 87; Зиновьев с 1917-го до 1926 года был «хозяином» Ленинграда). Поддерживал поэта как раз русский по происхождению «вождь» — Бухарин, 'который привлек на свою сторону еще и Кирова' (там же, с. 106; Киров-Костриков в 1926 году сменил Зиновьева в качестве «хозяина» Ленинграда).
Впрочем, еще в 1918 году поэт оказался в крайне остром конфликте с влиятельнейшим тогда деятелем ВЧК — и это опять-таки был еврей Блюмкин (там же, с. 95–100). Н.Я. Мандельштам пишет также, что 'в доме у Брика, где собирались литераторы и сотрудники Брика по службе (а он служил тогда в ВЧК — ОГПУ. — В.К.), — они там зондировали общественное мнение и заполняли первые досье — О(сип) М(андельштам) и Ахматова уже в 22-м году получили кличку 'внутренние эмигранты'. Это сыграло большую роль в их судьбе' (там же, с. 160).
В 1924 году агрессивный литдеятель Г. Лелевич (Калмансон) 'кипел ненавистью', обличая: 'Насквозь пропитана кровь Мандельштама известью старого мира' (там же, с. 161, 413). Влиятельный литератор Абрам Эфрос 'был организатором фельетона' Давида Заславского (в 1929 году в 'Литературной газете'), ставившего задачу дискредитации поэта. Уже говорилось об С. Розентале, который в 1933 году с санкции Л. Мехлиса обвинил поэта в 'великодержавном шовинизме' (до ареста Мандельштама оставалось тогда меньше года…). Далее, вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а 'подсадной уткой', помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна называет Давида Бродского. Наконец, приказ об аресте отдал в мае 1934 года зампред ОГПУ Я. Агранов (Сорензон)… Чрезвычайно показательна и ситуация после ареста поэта.
Н.Я. Мандельштам вспоминала, что перед отправлением мужа (вместе с нею) в ссылку 28 мая 1934 года было решено собрать какое-то количество денег: 'Анна Андреевна (Ахматова. — В.К.) пошла к Булгаковым (нельзя не сказать, что ныне Булгакова, как и Клычкова с П. Васильевым, «принято» считать «антисемитом». — В.К.) и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны (супруги писателя. — В.К.), которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы. Сима Нарбут (жена поэта-акмеиста. — В.К.) бросилась к Бабелю, но не вернулась…' И это вполне понятно: Бабель никак не мог сочувствовать поэту, выступившему против Сталина; вскоре, на писательском съезде, Исаак Эммануилович беспрецедентно превознесёт вождя…
Словом, явно неуместна версия, согласно которой гонения на русского поэта Мандельштама, завершившиеся арестом, хоть в какой-то мере были связаны с его еврейским происхождением. Правда, Надежда Яковлевна рассказывает еще об имевшем место в 1932–1934 годах конфликте поэта с писателем С.П. Бородиным и затем с поддержавшим последнего А.Н. Толстым. Однако перед нами чисто «бытовая» стычка, которая закончилась пощечиной, нанесенной Толстому Мандельштамом (а не наоборот!). Вдова поэта пишет, что до нее 'дошла фраза', якобы произнесенная тогда, в начале мая 1934 года, самим М. Горьким: 'Мы ему покажем, как бить русских писателей…', фраза, которая-де сыграла зловещую роль. Однако все, что мы знаем о Горьком, убеждает в абсолютной немыслимости подобного высказывания в его устах. Достаточно вспомнить, что именно в то время Горький, по сути дела, назвал Павла Васильева «фашистом» ('Правда' от 14 июня 1934 года; статья была напечатана в тот же день и в трех других газетах).
Горький никак не мог бы негодовать из-за того, что еврей дал пощечину 'русскому писателю', ибо он был прямо-таки мистическим «юдофилом» (знать об этом немаловажно, ибо Алексей Максимович в первой половине 1930-х годов так или иначе возглавлял все литературное дело). 26 сентября 1929 года он гордо заявил на страницах «Правды»: 'По мере сил моих я боролся с антисемитизмом лет тридцать', хотя, казалось бы, с 1917 года он вполне мог «доверить» эту борьбу ВЧК-ОГПУ… Очень характерна деталь из рассказа о быте Горького в 1930-х годах:
'Желающих побывать у Алексея Максимовича было слишком много, и очередность посещений устанавливал строгий его секретарь (П.П. Крючков, тесно связанный с Г.Г. Ягодой. — В.К.). Но была категория людей, которые, по договоренности с Алексеем Максимовичем, «обходили» секретаря и пробирались «нелегально»… В «нелегальные» попали и Исаак Эммануилович Бабель, и Соломон Михайлович Михоэлс, и Самуил Яковлевич Маршак, и Михаил Кольцов' (Михаил Ефимович Фридлянд).
Словом, нет ровно никаких оснований полагать, что беды Мандельштама зависели от его еврейского происхождения.
В связи с этим уместно сказать, что в глазах иных нынешних авторов сам Осип Эмильевич предстает в качестве… «антисемита». Именно таково,
