И применяли они это оружие своеобразно. Если вражеский отряд приближался гуськом, Прангулашвили разили противника прямо в грудь или живот, не разбирая, в кость или мякоть, одним ударом насаживали на острие кинжала по два-три человека и потрошили их, точно поросят. Если же враг наступал развернутым строем, они били наотмашь от правого уха к левому бедру, сокрушали одним ударом двоих противников, а третий сам валился на землю, то ли от ужаса перед сверкающим лезвием, то ли опрокинутый воздушной волной.
На войну Прангулашвили обычно посылали только одного воина, ни больше, ни меньше, поскольку весь их род состоял из одной семьи.
Кого-то из Прангулашвили так искромсали в бою, что на нем живого места не осталось. Монах Гогия долго глядел на бездыханное тело, лежавшее перед ним в пыли и крови, и, наконец, пробормотал: «Не жилец он на белом свете!» И все-таки монах решил попытать счастье и не покинул брата во Христе на поле брани. «Такому воину и сам святой Георгий не откажет в помощи», — думал он, обмывая раны Прангулашвили и вливая ему в рот вино.
Ран на нем было так много, что не стоило перевязывать каждую в отдельности. Монах наложил сорок тампонов, обсыпал все тело раненого мелко нащипанной корпией и запеленал его в большую простыню, оставив открытыми только ноздри и рот, чтобы он мог свободно дышать.
Монаху долго не удавалось вынуть гигантский кинжал из судорожно сжатой руки Прангулашвили. Пришлось смазать рукоятку салом и полить пальцы маслом. Высвободив, наконец, кинжал, старик вложил его в ножны.
— Что же это со мною приключилось? — с недоумением воскликнул Прангулашвили, придя в себя на третий день.
— Ты ранен, сын мой.
— Где я?
— У меня в келье.
— Дай пить…
— Вот вода, сын мой.
— Спасибо. А давно я ранен?
— Три дня прошло с тех пор.
— Освободи-ка меня от повязок.
— Я и сам хотел осмотреть твои раны.
Монах впал в изумление, увидев вместо зияющих ран едва заметные красноватые рубцы.
Только две раны чуть кровоточили — рассеченное топором плечо да кинжальная рана от лба к носу.
— Дай снова перевяжу, — сказал монах.
— Не стоит, святой отец, присыпь солью, и все.
— Что ты, сынок? Соль ведь жжет, боль такая — не стерпишь!
— Пустяки! Схвачусь с врагом и забуду.
Прангулашвили легко вскочил с ложа, — казалось, вздремнув после обедни, он спешит теперь на веселую пирушку.
— Слава тебе, господи! — воскликнул монах. — Ты создал человека-скалу, и ты же сотворил человека-былинку…
Прангулашвили долго хранили диковинный кинжал легендарного предка.
Кинжал стоял в углу, и нужно было обладать богатырской силой, чтобы извлечь его из ножен.
Лемех сохи, мотыга, лопаты и топоры, поныне еще принадлежащие семье Прангулашвили, выкованы из чистой стали этого кинжала.
Прангулашвили размножались.
Один из них обеднел до того, что иной раз и пообедать было нечем. И пришлось бедняге много работать, да мало есть, — недаром говорят: «По одежке протягивай ножки».
Как-то приказал он жене приготовить обед на двенадцать человек.
— Хочу за один день промотыжить арендованную землю, потом уйду в лес, авось удастся немного заработать.
Жена приготовила обед и понесла в поле.
— Где же твои помощники?
— Мы только что кончили, разбрелись кто куда. Приготовь-ка ужин получше.
— Благослови их бог… На славу поработали, — сказала жена и ушла.
Вечером муж воротился домой один-одинешенек.
Жена спросила:
— Где же остальные?
— Скоро подойдут. Выкладывай на стол что настряпала!
Хозяйка вынесла на балкон все, что у нее было. Прангулашвили уселся за стол.
— Слава господу богу, да благословит он Глахуа Прангулашвили и жену его Сидонию, — произнес он и опорожнил кувшин вина, разбавленного
