что особняк весь ходуном ходил.
Себастьян замер с надкушенным огурцом в руке, верно представляя, как оно было.
— Счастливо жили… пять лет целых. — Аврелий Яковлевич дернул себя за бороду. — А закончилось все на одном расследовании. Я тогда-то больше королевскими делами занимался, но тут попросили глянуть, уж больно странные были смерти. Семеро девок, происхождения обыкновенного, из семей бедных… да и не в одной бедности беда. Но есть семьи такие, Себастьянушка, где один другого едва ли не ненавидит. И оттого по помершим не станут особо горевать.
— Она? — тихо спросил Себастьян.
— Она. С матушкой своею завязалась. Я-то думал, что она у меня сирота, ан нет, просто тещенька дражайшая давно Хельмовым знаком мечена, вот и поостереглась на глаза-то являться… я ее так и не увидел. Знаешь, волшба, она как запах человека, у всякого — собственный… или как отпечаток души… ауры… по ней много сказать можно, и не зная о том, кто чаровал. Я же с моею… пять лет… и знал, как никто другой… и она меня знала… и стоило глянуть на тело, как понял все.
Ведьмак замолчал.
Тихая ночь, грозная.
Луна налилась, округлилась, того и гляди в полную силу войдет, а миру до того будто бы и дела нет. Стрекочут кузнечики, цикады поют не то о любви, не то еще о каких глупостях. Где-то в кустах соловей заливается… хорошо.
— Знаешь, я ведь никому ничего не сказал… домой вернулся, надеялся, что ошибку допустил, думал, вот спрошу, а она объяснит, пусть соврет, я был готов поверить и в ложь. А она врать не стала. Сказала, что ей сила нужна, что моей, которую пила, не хватало. Стареть начала. Ей всего-то пятый десяток пошел, для проявленной колдовки — это не срок, а она где-то там у себя морщинку углядела. Тут еще матушка со своею наукой, подсказала средство… мол, чем больше у колдовки сил, тем…
Аврелий Яковлевич махнул рукой, дескать, что уж теперь.
— И что вы…
— Отпустил ее, Себастьян. Дураком был? Не знаю. Но… не смог. Не стал удерживать. Она-то была уверена, что я ничего ей не сделаю, что игры ее прикрою… выдумаю… в конце концов. Что такое пара никому не нужных девиц? Она их честно купила у семей, не говорила, для какой надобности, но купила же. Не смотри на меня так, Себастьянушка, сам понимаю, что не прав был, что должный бы ее полиции передать, а паче того — собственною рукой… но не смог. — Он потер глаза руками, и Себастьян вдруг увидел, насколько ведьмак стар.
Он, конечно, знал, что Аврелий Яковлевич не одну сотню лет разменял, но сие знание представлялось ему некой абстракцией. Ныне же прожитые годы вдруг выбрались, расчертили лицо морщинами, обесцветили глаза, сыпанули седины в бороду.
— Осуждаешь? — глухо спросил ведьмак.
— Не знаю. — Себастьян ответил честно, не без оснований подозревая, что ложь Аврелий Яковлевич почует. И тот кивнул головой.
— Я вот себя осуждаю… а она обиделась.
— За что?
— За то, что любил недостаточно, чтобы прикрыть ее шутки… сказала, что если и вправду, как говорил, то помог бы. Самое смешное, Себастьянушка, что я любил бы ее любою, седой, кривой, уродливой. Я же не зеркало, чтоб красоты искать… не поверила. Знаешь, странно было. Мне казалось, я ее изучил распрекрасно, понимал, а оказалось… мы говорили, но не понимали друг друга. Она обвиняла меня… я ее… и главное, что не слышали один одного. Я дал ей сутки, чтобы уйти. Сказал… не важно, главное, что она меня прокляла… но ушла.
— А потом?
— А ничего потом. Проклятие я снял, все ж таки не зазря меня учили. Про нее доложил, правда, сказал, что не сразу понял, а когда понял, то скрылась. Конечно, был руган, ссылкой грозили, значит, за укрывательство, но доказать не сумели. Ее тоже не нашли… не знаю даже, жива ли…
Себастьян сунул погрызенный огурец в рот, запирая ненужный неуместный вопрос. Подумал, что повезло ему премного с Малгожатой, надолго отбившей охоту жениться.
Дурное это дело.
— Хотя чего уж тут, жива. Но ежели встречу, то… или она меня добьет, или я ее. — Сию многомудрую мысль, верно не дававшую Аврелию Яковлевичу покоя, он произнес тоном мрачным, явствовавшим, что решение принято и, сколь бы тяжко ни пришлось ведьмаку, от своего он не отступит.
Себастьян сочувственно кивнул и протянул последний огурец.
От сердца оторвал, можно сказать. Сейчас, на сытый желудок, его тянуло в сон, и Себастьян немало отдал бы за возможность улечься, хоть бы прямо тут, на травке. Он представил, как свернулся бы калачиком, прикрывшись королевскою шалью, и лежал бы до утра, и после утра… и суток этак трое- четверо… и желательно, чтоб Аврелий Яковлевич сделал милость, поставил огражденьице…
Себастьян зевнул, подозревая, что светлой мечте его о сне крепком не скоро будет суждено исполниться, если вовсе суждено. А потому вернулся к
