— Дал свободу, — согласилась Лизанька, ощерившись. — За то я не стал его убивать. Подарил… мы знаем, что я тебе подарил.
И Лихо, глядя в стремительно желтеющие Лизанькины очи, кивнул. Знает? Еще одна тайна, но чужая, несвоевременная… пускай… Себастьян докопается до нее позже.
Главное, остановить это безумие.
— Не надо, Себастьянушка, — повторил Аврелий Яковлевич и тросточку свою вытянул. — Не лезь в это… Мы тут сами… по-родственному…
Колдовка опять засмеялась, впрочем, ныне смех ее напоминал больше птичий клекот.
— По-р-родственному… по-р-родственному — это хорошо… ты р-родственников любиш-ш-шь, Себастьянуш-ш-ка?
— Это смотря каких.
Колдовкины выпуклые глаза были неподвижны. Да и глаза ли? Пуговицы слюдяные, нашитые на кривое лицо, притом нашитые в спешке, оттого одна гляделась больше другой.
Страшная?
Отнюдь. Омерзение она вызывала, не более того…
— Ко мне, — она обернулась к Лихославу, — ко мне, песик… рядом…
И тот, словно очнувшись от сна, тряхнул головой…
— Нет, — ответил глухо и вцепился в руки Евдокии, она же, даже если и было больно, осталась неподвижна. Улыбается. Жмется к нему. — Я не… я не твоя собака.
Это далось Лихо с трудом.
— А если так? — Колдовка шелохнула пальцами, и Лихо побледнел, но остался стоять. — Упрямый… зачем, Лихо? Тебе ведь хочется вернуться… тебя ведь тянет… мы оба знаем, что ты слышишь. И как тебе нравится то, что ты слышишь…
— Нет.
— Ты не человек. — Она тянула за нить, и петля проклятия затягивалась. — Зачем тебе среди людей оставаться? От них одни беды… они все одно не примут тебя… пусть и говорят иное, но мы знаем…
— Нет.
— Как хочешь, — колдовка отпустила нить, — ты сам выбрал.
А в следующим миг Лихо, покачнувшись, начал оседать на пол…
…и Евдокия закричала, громко, страшно, почти как демон.
Умирать Лихослав не собирался.
Не здесь.
Не сейчас.
И вообще смерть, что бы там ни говорили романтики, уродлива, даже такая, по сути своей безболезненная. Петля проклятия захлестнула сердце, сдавила, дернула, и сердце это, еще не так давно исправно качавшее кровь по жилам, остановилось.
Лихослав прижал руку к груди, убеждаясь, что ему не примерещилось. А потом вдруг понял, что неспособен устоять на ногах…
…он человек.
…когда-то был, но сейчас, ускользая из мира живых, яснее, чем когда бы то ни было прежде, понимает, сколько всего потерял…
…и ноздри щекочет горьковатый аромат багульника. Сухие корни его вплелись в моховые купины и держат их, не позволяя лапам проваливаться. Узором — красные нити клюквы, и бусины недозрелых ягод пахнут кисло, до оскомины.
…дымом тянет. Теплом.
И Лихо летит, не потому, что холодно, а просто…
…костер пляшет на ветвях не мертвых берез, гложет белую их кору, выплевывая искры в воздух. И те вьются, летают, касаются иссохших рук человека. Тот сидит у костра на корточках и держит книгу.
Толстая.
В переплете из ведьмачьей кожи, Лихо знает это точно, как и то, что книга проклята. Она приросла к рукам человека и питалась его силой, его кровью.
— Пришел, значит, — человек обернулся, показав свое лицо, темное, будто бы оплавленное, — а я уж понадеялся было…
Он и не сказал, на что надеялся, но лишь оторвал руку от книги — следом протянулись тончайшие нити, будто паутина, — и поманил Лихо.
— Садись.
И земля вывернулась из-под ног, поблекли запахи, зато краски сделались яркими, невыносимыми почти. А еще Лихо вдруг осознал, что он вновь стал человеком.
