то мы и не можем нигде укорениться. Мы перерезали свои корни своей неверностью. Кому вы верны? Хоть кому-нибудь?
Марша не ответила.
– Я не верен никому, – сказал Хедли. – Я никогда не думал о верности кому-то – разве что абстрактному идеалу. Я никогда не был предан своему начальнику или жене. Я предавал своих друзей – это хуже всего. Всех… свою родину, общество, в котором родился. И потом я еще удивляюсь, почему я ни во что не верю. Почему никому не доверяю. Я ищу того, в кого можно уверовать… но сам при этом неверен. Я даже не знаю, что
Марша сказала:
– Но мы же бунтари, Стюарт. Мы пытаемся изменить мир.
– Никакие мы не бунтари –
Повисла тишина.
– К тому же, – подытожил Хедли, опустив жалюзи на окне, – мы не верны даже друг другу. Вы доверяете мне? Я вам абсолютно не доверяю: я знаю, что вы предадите меня точно так же, как предали Бекхайма, если вам стукнет в голову какая-то блажь. Нам обоим грош цена в базарный день.
– Не говорите так, – возразила Марша и порывисто потянулась к нему. – Вот, возьмите немного моего сандвича: не могу доесть.
Хедли расхохотался.
– Ладно, – сказала она. – Возможно, это все изменит. Я должна отметить постижение моей собственной сущности. Будь у нас какая-то выпивка, это был бы хороший повод.
Отдав ему сандвич, Марша добавила:
– Схожу к машине – сейчас вернусь.
Она открыла дверь и вскоре скрылась в темноте. Хедли слышал, как под ее ногами быстро заскрипел гравий, как она открыла машину и принялась там рыться.
Минуту спустя Марша вернулась с литровым виски «хейг энд хейг». Закрыв за собой дверь, вся запыхавшаяся, с раскрасневшимися щеками, она показала бутылку.
– Идет? – выдохнула Марша.
– Идет, – Хедли взял у нее виски. Руки женщины были ледяные, а сама бутылка – влажная от ночной измороси. – Постойте лучше перед обогревателем, – сказал он Марше. – Я налью.
Хедли вылил остатки молочных коктейлей в унитаз, вымыл картонные чашки и плеснул в них виски. Когда он вернулся в комнату, Марша свернулась клубком на диване: глаза широко раскрыты, ладони сжаты, лицо грустное и поникшее.
– Что случилось? – спросил Хедли.
– Я… не думала, что это будет вот так, – она обреченно улыбнулась ему, скривив губы. – Я возвращалась к вам: все должно было быть прекрасно. Мы вдвоем… понимаете, – Марша взяла чашку. – Спасибо.
– Разве вы не чувствовали этого всякий раз? – безжалостно спросил Хедли. – Подцепляя кого-нибудь новенького, разве вы не надеялись, что он –
Марша сгрудилась, жалобно уставилась в пол и безмолвно покачала головой.
– Я хорошо знаю, что всегда это чувствую, – неумолимо продолжил Хедли и, отпив виски, уставился на нее. Он почти не испытывал сочувствия к женщине и отстраненно наслаждался своим поведением. – Думаю, я не остановлюсь, пока не потеряю надежду от старости.
Женщина не шелохнулась.
– Выпейте виски, – сказал Хедли.
Послушно, точно брошенное дитя, Марша подняла чашку и выпила.
– Отлично, – удовлетворенно произнес Хедли и тоже выпил: виски опустилось на самое дно желудка и улеглось там твердым шариком, отчего Хедли подурнело. Предстояла пьянка знакомого типа – с тошнотой и раздражением. Но у него не было выхода: чем больше он пил, тем сильнее прояснялись мозги, а мысли становились холодными и чеканными. Комната приобрела металлический, блестящий оттенок: легкое онемение рук и лба вызвало лишь еще большую отрешенность, словно и Хедли, и сидящая на диване женщина были ненастоящими. Словно сама комната была искусственным макетом.
– Пейте, – грубо приказал он опять.
Минуту женщина посидела, крепко сжимая объемистую картонную чашку, а затем отчаянно, судорожно стиснула ее: картон прогнулся и смялся, темные струйки виски потекли между пальцами на ковер. У ее ног образовалась лужица, похожая на звериную мочу. Марша рухнула вперед и безвольной грудой сползла на пол.
Хедли поставил свою чашку и опустился рядом с ней на колени.
– Простите, – сказал он, хотя по-прежнему совершенно ничего не чувствовал: в душе все было холодным, как сталь. Вытянув руку, Хедли убрал темно- каштановые волосы с ее глаз. – Я не хотел. Я просто устал.
