– Нет! – Хакон сжал мою руку и улыбнулся, но покачал головой. – Этому не бывать.
– Почему?
– После смерти Свенгельда – мы же об этом говорим? – его преемник будет получать лишь треть от древлянской дани и десятую долю торговых сборов. Все остальное пойдет на Киев. Никто, кроме Свенгельда, не будет так самовластно распоряжаться этой землей и ее богатствами. Киевская дружина Ингвара с трудом терпит это сейчас и не будет терпеть после его смерти ни одного лишнего дня.
– Ты точно знаешь? Ты говорил об этом с Ингваром?
У меня похолодело в груди. Не так чтобы я не поверила – это звучало весьма правдоподобно, – но на меня морозом повеяло предчувствие неизбежных бед.
И никакая я не ясновидящая. Не надо уметь раскидывать руны, чтобы предсказать приход зимы, когда закончатся лето и осень.
– Ингвар сам сказал мне.
– И даже тебе, его родному брату…
– И даже мне, его родному брату. По той же причине, по которой мать не велит мне жениться. Ингвар не хочет и не может позволить, чтобы Деревлянь стала отдельной державой, пусть даже принадлежащей его брату. Это теперь его земля.
Я нашла глазами детей: Добрыня и Малка с веселым визгом носились по лугу, все в бурых пятнах от цветков «заячьей крови», которыми бросали друг в друга. У меня кружилась голова. Этот летний день, ясный и солнечный, полный зелени, запаха цветущих трав, где мальчик и девочка в беленых рубашонках казались двумя живыми цветками, – и то будущее, которого им почти не избежать. С самой свадьбы я знала, что мои дети будут рождены себе на беду! Меня выдали за Володислава ради мира между Деревлянью и Русью, но тем, что родились на свет, мои дети уже стали мешать своей могущественной родне.
Но что я могла изменить?
– И все же… я бы так хотела, чтобы ты остался здесь, – повторила я.
– Ты же понимаешь… – Хакон подавил вздох. – Хоть ты и женщина, но я вижу, ты с детства наслышана об этих делах… И здесь, и в Киеве разные люди хотят от меня совершенно противоположных вещей. Но распоряжается всем мой брат Ингвар, и его воля такова, что я не смогу исполнить желание никого из них. Никого. Но это меня не тревожит… вот разве что ты… и твои дети.
Хакон тоже посмотрел на них. Малка наткнулась на бурую лесную лягушку и было испугалась, зато Добрыня отважно ринулся на врага и теперь пытался поймать, прыгая за ней, сам вроде большой лягушки.
Не сказать, чтобы мой сын был очень красивым мальчиком. Его светлые волосы прямо лежали на голове, не вились, а на лице с простыми чертами, без румянца, с немного широковатым носом и упрямым лбом – как у отца – уже сейчас проглядывал будущий мужчина, упрямый и основательный. Он почти никогда не плакал, зато нападал на любого врага, какой попадался на глаза, – пока в основном на собственных нянек. У него уже имелся с десяток деревянных мечей, вырезанных точь-в-точь по образцу русских и печенежских, и он что ни день требовал, чтобы Вторушка и Мыльнянка «выходили биться». Они потом не шутя жаловались на синяки, но Володислав был в восторге от сына, да и я не могла его за это ругать. Воинский дух был самым лучшим даром, который мой сын мог получить от судьбы и богов.
– Единственное, что могу обещать, – проговорил Хакон, не отрывая от Добрыни глаз, – если тебе и твоим детям понадобится моя помощь, я сделаю для вас все, что только будет в моих силах. Я не для того в такие годы стал дедом, чтобы порастерять внуков!
Об этом я не рассказывала Соколине, пока мы с ней сидели возле котла и следили, чтобы вода не закипела. Горячий настой постепенно принимал все более густой красновато-бурый цвет, а я объясняла детям: отвар не должен кипеть, иначе цвет изменится. Потом я повела их мочить пасмы. Пусть это были чисто женские заботы, Добрыня и к ним относился с таким же увлечением и пылом, как к битве на деревянных мечах. Еще два года сын будет при мне, будет делить со мной и сестрой наши женские труды и забавы, а потом… Невольно я уже видела его взрослым: вот ему вручают меч, вот он сидит на коне, в хазарском шлеме, под которым я его едва узнаю…
– Мам, ты заснула? – Добрыня потянул меня за рукав, и я опомнилась. Эко куда залетела…
Встав на камни, мы стали мочить пасмы белых, тонко спряденных шерстяных нитей осенней стрижки: я пряла их всю долгую зиму. Мокрые мы клали в ведро; иной раз Добрыня нарочно позволял какой-нибудь уплыть и кидался в воду, чтобы ее поймать. Малка бегала за ним и вопила, и когда мы вылезли на берег, они оба были мокрыми.
Только теперь, когда я глядела на них, у меня стало веселей на сердце. Когда-то и мы с Оди так же резвились на отмели днепровского берега… Правда, мой брат был тихим, болезненным мальчиком, и бегали в основном мы с Деляной, а он сидел на песке, строя городки из песка и разных палок. Часто с нами ходили Дивиславичи: Соломка, Вестимка, Дивуля, Живлянка, а еще дети боярыни Уты – Улеб, Святанка, Держанка… Святша тоже приходил, хотя мы, девчонки, его не занимали, и он все норовил увести мальчишек в овраги играть в «осаду Цесареграда». Даже, помню, раз пытался рыбацкую долбленку на колеса поставить, чтобы по суше ехать под парусом, и очень сердился, что не выходит. В другой раз играл в «аварский плен» и желал, чтобы «женщины», то есть мы с девчонками, везли его, запрягшись в волокушу. Мы, то есть я и две Дивиславны, тогда были уже невесты, но и маленькие дочки Уты везти волокушу не пожелали. Семилетний Святша (это было в год моей свадьбы) сердился и говорил, что раз есть такое предание, значит, надо. Улебушка тогда
