В тот день Логи-Хакон мало что понял из этого разговора. Чуть позже, когда Мистины не было рядом, Ингвар разъяснил брату суть дела:
– Свенгельд получает всю дань с Деревляни. Он собирает мыто с торговцев, которые едут в Моравию и дальше, и от нее отдает мне только половину, а половину оставляет себе. Баварской солью торгуют только его люди. По нашему уговору так будет до самой его смерти. Но он стар. Мои ребята только потому и терпят, что ждать недолго. Когда он умрет, древлянская дань будет моей и три четверти мыта тоже будут мои. Но кто-то по-прежнему должен будет все это собирать и присылать мне сюда. Лучше иметь своего человека с дружиной там, чем самому ездить туда каждый год. И этот человек будет получать на себя и дружину треть нынешнего. Мистина туда ехать не хочет, ему больше нравится быть вторым в Киеве, чем первым – где-нибудь у лешего в заднице. И он нужен мне здесь. Если хочешь, я отдам Деревлянь тебе. Там уж ты не заскучаешь! Древляне ненавидели полян, а теперь ненавидят русов. Они только и ждут, чтобы наш старик присел на сани[3], и тогда устроят какую-нибудь свару, зуб даю! Эльга… я надумал: нужно послать туда верного человека, еще пока старик жив. Если сумеешь прижиться и перенять у него все дело, пока там спокойно…
– Но своему брату ты мог бы выделить и побольше, чем треть, – заметил Логи-Хакон. – Раз уж чужому человеку отдал все целиком на столько лет!
– Не мог бы! – отрезал Ингвар. – И Свенгельд тут не чужой. Он разбил древлян, еще пока я был, как Святша сейчас. Если бы не он, только бы мы и видели ту древлянскую дань! Она его по праву, и мы ему за то еще должны, что он признал наследником меня, киевского князя, а не своего сына родного! А гриди мне уж сколько лет пеняют… особенно те, что за последние десять лет пришли и не помнят… И мне уже всю голову прогрызли с той солью баварской – ты понимаешь, какими деньгами тут пахнет? Короче, если я после Свенгельда эту дань не возьму, тут снова будет… как перед первым ромейским походом. Так… Если хочешь – бери треть, не хочешь – поезжай назад на Ловать.
Логи-Хакон выбрал Деревлянь. И не потому, что его прельщала треть здешней дани. Ингвар был уверен: здесь его ждут трудности, а Логи-Хакон нуждался именно в этом.
Вспоминая эти разговоры, досадовал он только на одно обстоятельство. Почему, велс их побери, никто – ни Мистина, ни Эльга – не предупредил его, что у старика имеется такая дочь? Все эти бояре и боярцы – Избыгневичи, Гордезоровичи, Дивиславичи – столько говорили о ромейском платье и дорогом оружии Свенгельдовой дружины, но ни словом не помянули о ней!
Если бы его спросили, почему он счел это настолько важным, он бы не сумел ответить. И все же, когда думал обо всем, что успел здесь повидать, перед мысленным взором сразу вставала Соколина – девушка в зеленом платье и с луком в руках над речным обрывом… Та же девушка с блестящими застежками и бусами на груди подает ему окованный серебром рог… Ее пристальный взгляд во время его спора со Свенгельдом…
А Эльга ничего не сказала о Соколине, потому что вовсе о ней не думала. Рожденная от пленницы девушка для нее мало отличалась от любимой Свенгельдовой собаки. Не то что многочисленные племянницы, которым она начинала мысленно подбирать мужей, едва им впервые заплетали косичку. Что же до собственной дочери Браниславы, которую Эльга родила всего лишь минувшей осенью, то ее княгиня держала в руках с таким чувством, будто завладела величайшим сокровищем. У нее пока не было на этот счет ясных замыслов – кто же знает, как оно все будет лет через пятнадцать? – но в мечтах о будущем дочери та виделась ей восседающей где-то среди богов, в таком же убранстве из белизны облаков и золота солнечного света…
Из сеней слышались неразборчивые голоса и восклицания. Муж уже все знает – расскажет мне или нет?
– Это Якун, младший брат Ингоря киевского! – объявил Володислав, вернувшись в избу. – Видать, прислал его посмотреть, не помер ли старый пень.
– Младший брат Ингоря? – В изумлении я встала с места, но тут же опять села: мы с Володиславом были одного роста, и поэтому он предпочитал разговаривать со мной, когда он стоял, а я сидела. – Так он, выходит, мой дядя?
Брат Ингвара киевского тем же образом приходился братом и его старшей сестре Мальфрид – моей матери. Я невольно оглянулась, будто могла отсюда, из Коростеня, снова увидеть то, что видела на берегу Ужа, но так плохо рассмотрела.
– Да, верно, – сообразил Володислав. – Тогда нам придется позвать его в гости. Сейчас же пошлю туда кого-нибудь.
Он кликнул отроков, чтобы отыскали Житину. А сам, отправив посланца, принялся в беспокойстве расхаживать по избе.
Несмотря на невысокий рост и легкое сложение, мой муж был весьма хорош собой: правильные, крепкие черты лица, жесткий подбородок, дававший знать, что это мужественный человек. Высокий широкий лоб был, пожалуй, немного велик для лица, но говорил об уме, решимости и упрямстве. А широкие брови внешним концом слегка нависали над углом глаз, и от этого, когда я смотрела ему в лицо, мне казалось, будто прямо надо мной парит черный коршун на своих присогнутых крыльях. Вот только взгляд светло-серых Володиславовых глаз был не как у коршуна. В нем часто проглядывала усталость, а бывало, и досада, и грусть.
Я наблюдала за мужем, взволнованная и обрадованная: мне так редко случалось видеть родичей с материнской стороны, а с Хаконом мне к тому же предстояло встретиться впервые. Какая же я дура: пустилась бежать, вместо того чтобы толком поговорить с ним! Чего испугалась? Да разве наш Красный Всадник походил на человека, замыслившего причинить кому-то зло?
Брат моей матери! На северном языке это будет «модурбродир». Наверное, они там, в Волховце, и сейчас говорят в семье на северном языке. Детство мое прошло среди киевских нурманов, и я тоже знала их язык, хотя не воспринимала его как родной. Но сейчас это слово, сразу всплывшее в памяти, так же воскресило передо мной и образ матери в такой ясности, в какой он давно не приходил ко мне. Я даже услышала ее голос. В груди защемило, запросились горячие слезы – радости и грусти одновременно.
